Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №12 за 1989 год

Узнавала ли она меня? Ведь я вроде бывал у них. Отца ее на острове звали «черным капитаном» за какие-то давние грешки, которые он, кажется, сам и напридумывал, вроде того, что в молодости был контрабандистом и в Ирбенском проливе слыл своим человеком у пришельцев из соседних стран; возил в Пярну и на Кихну спирт, а когда за ним гнались, открывал ящик с патронами, отстреливался, и так, что ружье перекалялось, приходилось его макать в воду и снова стрелять... Бывало, навеселе начнет бойко травить, каким бедным человеком он родился на Кихну и каким на старости лет стал богатым, столько у него денег припрятано под дырявой крышей, что приходится лопатой перемешивать, проветривать, чтобы не гнили... Или как откроет сорокалитровую банку, а оттуда вылетают туго набитые купюры. А еще — что много-много лет тому назад он спрятал у острова Кихну две канистры спирта меж валунами, одну канистру нашел, а другая все еще ждет его.

Вечерами он любил сидеть с женой в кухне при свете заходящего солнца и перебрасываться с ней тихими словами.

Как-то, застав их в таком состоянии, я поверил всему тому, о чем наслышался... Помню, проходил мимо их двора, свернул к ним, открыл дверь и спросил о чем-то.

— Входите, посидите, пусть усталость ваша пройдет... Садитесь, садитесь, а то унесете наш сон,— сказал он, давая мне понять, что разговор через двери может оставить хозяев в тревоге...

В моей памяти отец Лизи Антсу оставался человеком добрым и грустным, который легкость отдавал другим, а тяжесть оставлял себе. Он шил лодки и оставил дочери большое хозяйство и самую старую в Эстонии шведскую усадьбу, картинки с которой висели в школе, как наглядное пособие к истории острова.

Лизи Антсу жила одна с маленькой дочерью, которую она обычно сажала на телегу, а сама шла рядом с лошадью. «Она оттого одинока,— злословили ей вслед люди,— что мужики боятся ее, боятся, что она заставит их работать так же, как сама работает, от зари и до поздней ночи...»

Я не видел, чтобы Лизи с кем-нибудь остановилась, когда поговорила, улыбнулась. Такой нелюдимой она стала, думал я, после смерти матери. Поехала мать в Пярну и в первый же день попала под машину местного прокурора.

И я решил сходить к Лизи, сказать какие-то слова сочувствия, вспомнить ее отца Юри но... пес не дал мне даже приблизиться к дому. Какое-то время я еще постоял у ее калитки, но хозяйка так и не появилась.

Проходя мимо двора Норманов, я невольно сбавлял шаг. Некогда большое добротное хозяйство со скотным двором, злыми собаками, крепкими изгородями — теперь было в запустении. Окна дома старшего сына Энделя занавешены, заборы сгнили, развалились, двор зарос, и, кажется, тронь колодезный журавель — ив его скрипе послышится отчаяние. Изредка в глубине двора появлялась Лизи Норман, развешивала белье, по сторонам не глядела и снова скрывалась в доме. Иногда ее видели в сельмаге. Она могла с кем-то тихо поговорить, нет, не сама вступала в разговор, ждала, кто поинтересуется ее здоровьем, справится о старшем сыне, любимце Энделе, жившем теперь в Пярну.

Лизи Норман, говорил мне Лео Филиппов, самая старая жительница острова. Она сохранила ясный ум, хорошо знает психологию островитян, сложившуюся веками... Остров как корабль, и если моряки полгода плавают и уже не могут глядеть друг на друга, то на острове у соседей были прекрасные отношения. У них не было берега, к которому они должны пристать, они как бы вечно находились на своем пятачке. «Но почему были, а не есть эти отношения? — задавался я вопросом.— Почему те, кто должны чувствовать себя здесь хозяевами, кажутся оставшимися в одиночестве? Почему семья Кальюлаида сторонится семьи Лизи Антсу, а Лизи Антсу — Лизи Сутт... Вроде живут кучно на своей стороне, а так ведут себя, будто сосед не хочет знать соседа. Может, теперь им не надо смотреть друг на друга, чтобы понять: они уже не те, их осталось мало и что отныне все будет по-другому?..»

— Салев,— говорил я,— ты ведешь себя как хуторянин. Оттого ты не замечаешь соседа, что знаешь: у него нет иной возможности, как пройти со своими коровами мимо твоего дома.

— Неплоххо притумываешь...

— А где же качели твои, о которых ты распространялся?

Я напомнил ему его суждения о качелях, вроде того, что для сближения нужны качели, чтобы один сидел, а другой раскачивал. Днем кто-то кого-то обидел, вечером собрались вместе, сказали слово, и уже человек не носит в себе обиду...

— Качели больсе нет! — сказал Салев.

На Рухну была весна, и в обилии буйно разросшейся зелени, в цветении садов не сразу бросались в глаза запущенные дворы, крапивные поля близ заброшенных домов, не сразу можно было остановить внимание на человеке и увидеть в его взгляде глубоко спрятавшуюся, может, с годами окаменевшую обиду, неизвестно на кого и на что... Похоже было, они сначала смирились с тем, что пярнуские хозяева их забыли. Колхоз «Пярну-калур» интересовала только рыба, а когда рыболовецкий флот ушел отсюда, они стали для них только обузой. Это невнимание постепенно с годами стало устраивать рухнусцев, они жили как жили, приспосабливались, и вдруг объявился новый хозяин. И тут они, видимо, притихли, затаились.

— Салев,— спрашивал я,— как ты относишься к тому, что строят в порту холодильник?

— Хоррошо!.. Я режу своего поросенка, отнесу туда за три километра от дома, а потом нессу кусками домой. Ну?! Поннимаешь?

Чего уж было тут не понимать... В лучшие времена здесь холодильника не было. Был колхоз, и остров кормил сам себя. Если чего и нет, заказывали баржу, когда надо — с мукой, сахаром, а в Рухну загружали ее скотом для мясокомбината на материке, рыбой и многим другим, чем был богат остров. А теперь, когда на острове коров держали всего пять семей, естественно, люди задавались вопросом: откуда мясо брать для холодильника?

— У меня самое больсое хозяйство на Рухну,— говорил Салев,— если будут раскулачивать, первым пойду...

Шутка шуткой, но чувствовалось: в нем крепко сидела неуверенность. Он помнил те времена, когда крестьянину не давали держать много скота и люди записывали своих коров соседям, у которых их не было, и все это делалось, чтобы потом продать государству побольше живого мяса.

Не помню уж, кто и рассказывал, приехала на остров новая семья, столько-то подъемных получила, жена стала гулять, мужа она не хотела — он уехал. Корову нашли мертвой. Два поросенка, овцы — и те пропали.

Тот, кто рассказывал об этом случае, напоминал извечную истину: настоящим крестьянином может быть только тот, кто родился крестьянином.

Прошла неделя, а учительница Марика Ояру так и не попалась мне на глаза. О ней мне говорили на Сааремаа, когда речь заходила о Рухну, и здесь я наслышался о ее добрых делах, и теперь, по истечении времени, ее существование на острове с каждым днем обрастало для меня ореолом уважительности.