Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №12 за 1989 год

А тем временем остров передавали из одного ведомства в другое.

— Вот я,— говорил Юри,— девять лет работаю на острове пчеловодом. То я относился к ведомству Тартуского лесоинститута, то Пярнуского леспромхоза, теперь перешел в ведомство Сааремааского леспромхоза... У меня было три начальства, и каждое новое говорило: теперь будем делать не так, а этак...

Надо изучать, рассуждал Юри, как жили люди здесь веками. Чем они занимались? А занимались Землей и Морем...

Обратно шли — Салев всю дорогу молчал, а меня занимало какое-то странное чувство недоговоренности. Почему-то никто и словом не обмолвился о тех прожектах и соображениях, которые должны будут превратить Рухну в преуспевающий остров: в зону отдыха с туристическими тропинками, гостиницами, и все островные благости — бруснику, плоды, чистое море, чистый воздух — пустить в дело... Ибо бытует мнение, что малые острова никогда больше не смогут обеспечить себя самостоятельно.

И вдруг меня словно бы осенило: когда эстонцы в чем-то не уверены, чего-то не признают, они молчат, не обсуждают, будто бы этого вовсе нет или не было... Это очень по-эстонски.

В лесу темнело, и я едва успевал за Салевом. И вдруг мне захотелось подзадорить его.

— Салев, а я не знал, что ты любишь мед. Салев остановился, подождал.

— Говворят, собакка любит кость... Собакка любит мяссо. Когда нет мяссо, собакка любит кость.

— О чем ты это?

— Так, чеппуха! Тумаю немногго... Если могут,— он заговорил о своем,— пусть поммогают мне, если нет, пусть не мешаают, и я тогда буду всех кормитт...

Вчера вечером Салев изъявил желание проводить меня к вертолету. Он уже второй день работал на усадьбе Ливи Пульк, которую она, уезжая в Пярну, продала сааремааскому колхозу «Сааре-калур». Здесь собирались поселить гостей из Швеции, а Салев взялся приводить двор в порядок.

У Ливи в ту давнюю осень, по-моему, были самые лучшие на всем острове цветы: хризантемы, астры, кусты роз — вокруг дома, вдоль заборов, любой клочок земли, свободный от фруктовых деревьев и грядок, принадлежал цветам... Мы с мальчиком, кажется, Айном,— где он теперь? — помогали Ливи собирать сливы и яблоки, а потом она угощала нас копченой курицей, а меня еще вином из собственных ягод и плодов и рассказывала о себе, как приехала на остров погостить у сестры. Добиралась из Пярну на рыбацком баркасе. Ступила на эту землю, села на траву и сказала себе, что отсюда никуда не уедет, будет до конца жизни здесь...

Салев возился с забором, а я в ожидании его ходил по саду. Все растет, как растет. Аккуратно выложенные плиты дорожек обросли травой, в крапиве то ли клубника растет, то ли что-то еще. Цветут вовсю фруктовые деревья, а хозяйки нет.

Салев позвал меня, и мы медленно пошли в направлении травяного аэродрома. Проходя мимо почты, у дома напротив мы увидели Лейлу Пяртельпоэг, большого друга острова Рухну, архитектора из Таллинна.

Я подошел к ней поклониться и попрощаться:

— Улетаю домой в Москву. Надеюсь снова побывать на этом прекрасном острове,— сказал я.

— Да, вы верно говорите, остров прекрасен,— искренне отозвалась она.— С какими впечатлениями уезжаете?

— Сложными. Я не смогу объяснить...

И все же в цепи случайностей есть своя закономерность. Самые удивительные встречи бывают именно тогда, когда твой поезд должен вот-вот тронуться...

Маленький вертолет покружил, повис над нами, сел, в наступившей тишине открылась дверь, и тут первой показалась Лизи Норман. Она сошла на землю, крупная, взволнованная, и прямо подошла ко мне и взяла меня за руку:

— Эндели юурде кяйсин, к Энделю ездила,— сказала она.— Говорила, вы гостите у нас. Мой сын помнит вас...

Салев смотрел на нас удивленно, не понимая, что же происходит, ведь еще недавно она меня не приняла.

Нужно ли было говорить ему, что с прошлым нас связывают человеческие отношения... Я провел малоприютное детство и отрочество и совсем еще не окрепшим молодым человеком приехал в Таллинн и с радостью открыл для себя уютный и дождливый мир крепких и некрикливых людей.

— Скажу тебе, Салев, меня всегда согревал холод Эстонии,— сказал я и сам удивился этой неожиданной правде.

Надир Сафиев

Впервые, пожалуй, я обратил внимание на изделия эфиопских мастеров, побывав в гостях у одного знакомого в Аддис-Абебе. Меня усадили за небольшой столик, заставленный тарелками с дымящимися мясными и овощными кушаньями, источающими пряные ароматы. Хозяин взял белейший, тончайший, словно кружевной, блин, завернул в него тушенные с перцем овощи, обмакнул его в острый соус уот и начал меня кормить буквально из своих рук. Так уж повелевает закон гостеприимства.

Но рассказ мой не о местной кухне, хотя это весьма достойный предмет для разговора.

Уже войдя в комнату, я прежде всего обратил внимание на странный столик, похожий по форме на песочные часы. На нем-то и лежали блины-ынджера, принятые мною поначалу за стопку салфеток. Круглый столик для блинов был искусно сплетен из разноцветной соломки, образующей геометрический узор. На стене висели коврики, явно тканные вручную, и очень красочные орнаментальные ленты.

— Такие ленты до сих пор ткут на старых станках для национальных накидок-шамм,— пояснил хозяин, заметив мои любопытные взгляды.— Вон висит у дверей шамма моей жены — ее обрамляет лента с национальным цветным орнаментом. У разных народов нашей страны орнамент отличается узором. Раньше считалось — чем шире, богаче тесьма на шамме или платье, тем знатнее владелица, тем праздничнее ее наряд.

У жены хозяина, быстро меняющей тарелки на столе и подливающей в бокалы самодельное пиво-теллу и легкое вино-тэдж, слегка позванивали браслеты, и покачивались в такт ее легким шагам серьги из слоновой кости, а на груди блестел большой серебряный крест. Эфиопские ювелиры создали множество разнообразных по виду нашейных крестов, которые являются здесь непременной принадлежностью людей, исповедующих христианство.

... Когда у меня от острых блюд, которыми поочередно кормили с ладони приветливые домочадцы, уже текли слезы и еле ворочался язык, хозяин, видимо, вошел в мое затруднительное положение и, вызволив из плена гостеприимства, пригласил на чашечку кофе в свой кабинет.

Разливая из глиняного кофейника пахучий напиток в черные чашки, он торжественно произнес:

— Настоящий эфиопский кофе: зерна были собраны в провинции Кэ-фа, откуда и пошло его название. Чтобы сохранить аромат и крепость кофе, мы варим его только в керамической посуде, которую издавна изготовляют наши гончары. Среди них и родственники моей жены — гураге. Этот народ живет в основном к юго-западу от Аддис-Абебы. Гураге насчитывается больше миллиона, когда-то они объединялись в самостоятельные княжества. Хотя они всегда были скотоводами и земледельцами, но у них также большое развитие получили ремесла. Многие выходцы из гураге — гончары, кузнецы, плотники, ткачи — подались в столицу. От своего народа моя жена унаследовала умение ткать цветные полоски для шамм, а ее дядя-гончар подарил мне этот кофейный сервиз. Навестите его. Гончарную мастерскую Тырунеша Бале вам любой покажет у меркато — столичного рынка.