Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №04 за 1988 год

Все эти вещи давно были сложены в рюкзаки, но за окном уныло шелестел дождь, навевая тревожную смуту, и диспетчер аэропорта на наши бесконечные запросы отвечал коротко и неумолимо: «Вылет отменяется!» И мы с Николаем Васильевичем поневоле предавались разговорам и размышлениям.

— Человек обмирал от страха и тем не менее шел в лес,— неторопливо рассуждал Николай Васильевич.— Он озирался, вздрагивал от шорохов, крестился почем зря — и все же работал в лесу. Выбирал, что сгодится для дела, без чего не прожить. Так и шло в веках. А какие слова придумал он для леса! И все пугающие, настораживающие. Вы только вслушайтесь: «дебри» — глубь-глубина лесная, «пуща» — дремучая глушь, «чаща» — сплошной лес, который ни пройти, ни проехать. А «чапыжник», когда деревья хватают тебя всеми своими ветками? Даже леший и тот, верно, от слова «лес»... А что касается Пришвина,— добавил Коврижных,— то время для его понимания леса пока не пришло. Помните, писатель призывал не страшиться леса, попытаться осмыслить его, «научиться чувствовать у деревьев столетия, как наши годы...».

Николай Васильевич не договорил. Лес был для него первейшая радость и одновременно — неутихающая боль. Пройдя за двадцать с лишним лет всю иерархию лесного специалиста — от рядового обходчика до директора одного из крупнейших в Коми АССР лесных хозяйств,— Коврижных, кажется, уже привык к тому, что по его следам шла армада лесозаготовителей, сводя один таежный гектар за другим, и все-таки не мог смириться с тем, что они делали с этими лесами. Он учился осмысливать природу, искать в ней причинно-следственные связи. А вместе с тем был вынужден выписывать порубочные билеты лесопромышленным предприятиям и видеть, как тяжелая техника, не щадя подроста, вламывается в леса, оставляя после себя зияющие плеши. С зоркостью следователя Коврижных контролировал расчетную лесосеку — есть такой термин в лесной экономике, регламентирующий объем и качество рубок. Но его, как правило, обводили вокруг пальца, шпыняли на собраниях, били рублем и окриком сверху — и все ради того, чтобы заготовители могли досрочно отрапортовать о сверхплановых «кубиках» леса, сулящих премии и награды. Хотя нередко после ликующих рапортов об этих «кубиках» напрочь забывали и вся древесина, сложенная в штабеля, лежала годами, гнила и трухлявела, превращаясь в прах.

Я видел эти штабеля. И видел мрачное лицо директора, который знал эти бревна еще живыми деревьями и даже помнил делянку, откуда они были свезены. Однако все эти утраты не убили в нем здорового чувства протеста: несмотря на «шишки» и насмешки, Коврижных упрямо гнул свою линию, коршуном налетал на злостных порубщиков, и в леспромхозах знали его тяжелую десницу.

О лучшем спутнике в Чащу можно было и не мечтать...

Ми-2 свалился на нашу голову без всякого предупреждения, и мы, едва заслышав гул двигателей, понеслись на окраину поселка к вертолетной площадке. Наконец-то пробил крылатый час!.. Николай Васильевич сел рядом с пилотом, а я с собаками устроился в салоне.

Вертолет оторвал себя от земли, и в глаза хлынул яркий свет: леса внизу словно наливались осенними пожарами. Нежнейшие розовые, желтые, палевые пятна заливали удорскую тайгу-парму, и среди них отчетливо выделялись кровяные всплески рябины... Ми-2 шел вдоль Вашки, повторяя ее береговые извивы, на которых притулились древние деревеньки. Усть-Вачерга, Георгиево, Острово, Лоптюга, Совчедын — многие из них уже отжили свой деревянный век и были покинуты. Но некоторые еще держались, и крепко, за эту скудную северную землю, за отчие луга и пожни, за рыбные и охотничьи ловища, с которых худо-бедно, а все же кормились многие поколения.

С высоты река напоминала скрученную перепутанную нить. Чем ближе мы подлетали к верховьям, тем суровее, отрешеннее становился пейзаж.

— Пинебаза! — обернулся ко мне Коврижных.

Честно говоря, я думал, будет какая-нибудь избушка. Но никакого намека на человеческое присутствие...

Повсюду стелилось уныло плоское, почти укатанное пространство с сизой дымкой у горизонта. Нескончаемые еловые версты с незаметными переходами от одного оттенка зелени к другому. Я попросил у Коврижных бинокль: может, сумею разглядеть колею, по которой десятилетиями тянулись обозы с сеном? Может быть, тропка охотничья мелькнет среди деревьев? Никаких следов. Нехорошие предчувствия зашевелились во мне: как же мы найдем обратную дорогу?

Николай Васильевич о чем-то спорил с пилотом, показывая ему свою карту.

Вдруг впереди открылся вырубленный массив со штабелями разделанной древесины и веером лесовозных дорог, стальное лезвие реки и примерно десятка три щитовых домов, прилепившихся к излучине.

— Так это же Кода! — почти закричал я, хотя никогда не бывал в этом лесопункте.— Мы промахнулись и залетели в Архангельскую область.

— А что, верно! — рассмеялся Коврижных.— Назад — и строго на северо-восток! — приказал он пилоту и принялся разглядывать на карте-пятисотметровке два сплюснутых оранжевых пятнышка, вытянутых с севера на юг,— желанный квартал номер 275. До него было лету каких-нибудь пятнадцать минут.

4

Чаща! Вот наконец мы и встретились...

После многих хлопот, томлений, ожиданий, бесплодных переговоров и бессонных ночей я имел бы полное право сбросить рюкзак, вдохнуть полной грудью и крикнуть на весь лес: «Здравствуй, Берендеева Чаща!» Но вместо этого я запалил костер, повесил над ним котелок, а Коврижных всыпал туда из пакетика светло-желтый порошок под названием «Суп вермишелевый домашний». Вот так мы отметили свою встречу с заповедным лесом.

Первые шаги по Чаще — сплошное разочарование. Будто меня раззадорили, раскочегарили, наобещали всяческих чудес, а подкинули дешевую подделку. Обычные сосны и ели, ничем не примечательные. Обычный хвойный лес на беловато-зеленой подстилке, сотканной из лишайников, кустиков брусники, черники, вереска. Тут, наверное, росли когда-то строевые деревья, но их вырубили, и почву оккупировал прыткий мох сфагнум, после чего расплодились березы и ольха.

Еле видимая тропинка петлей затягивала лесистый холм. В сущности, это была уже дикая тропинка, ничейная, проложенная когда-то зверем или охотником, но в ней угадывалась своя лесная логика. Тропа иногда терялась в путанице опавшей листвы и диких злаков, пролезала между двумя близко стоящими соснами, скатывалась в ложбину с ржавой, застойной водой. Она уводила то в чащу, то на черничную полянку, упиралась порой в поверженное дерево с вывороченными корнями, где следы ее совершенно обрывались. Но, оглянувшись назад, я убеждался, что это самый быстрый и удобный путь, который вел наверх.

Николай Васильевич по каким-то неуловимым признакам угадывал присутствие этой древней тропы, и вело его вперед седьмое чувство — природное ясновидение, свойственное таежникам.