Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №01 за 1967 год

И еще один пожилой человек. Он стоит в зале музея, окруженный пионерами. Когда ребята расступаются, вижу, что пустые рукава его голубой рубашки заткнуты за пояс. И только тогда становится понятно, почему он так напряженно шевелил подбородком, как бы обводя в воздухе контуры предмета, о котором шел его рассказ.

Куда после рабочего дня спешат ленинградские парни с тощими рюкзаками или обшарпанными чемоданчиками? Куда везет их разболтанный шустрый трамвай, переваливая через мосты, повизгивая на поворотах? Медленный взлохмаченный закат оседает над островами, и в протоках и бухточках ждут наших парней розовые паруса яхт.

Хорошо выйти в залив, туда, где шумно и ритмично дышит Балтика; хорошо проскользить, прошелестеть парусиной мимо грузного, неповоротливого танкера; и хорошо возвращаться в темноте, среди светящейся пены, ориентируясь на туманное зарево стадиона...

Очередной шквал дождя случайно столкнул в первом попавшемся парадном двух подружек — двух ленинградских девушек; и вот они уже щебечут наперебой, договариваются о чем-то... Внимание, дождь кончился! Выскользнув из укрытия, подружки еще некоторое время идут вместе, смешно перепрыгивая через лужи.

И вечная холодная Нева...

А. Блок

А там, где они только что простучали каблучками по асфальту, на обычной стене обычного дома:

«Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна»...

Я живу в комнате, окна которой выходят в типично прямоугольный ленинградский двор. Три стены этого каменного колодца заняты окнами, четвертая — глухой отвесный брандмауэр. На нем еще видны следы каменной пристройки, в которую во время блокады угодила бомба. Каждый, даже слабый, звук, раздавшийся во дворе, усиливается отражениями от стен, обрастает обертонами. Поэтому в дождливый предутренний час удары отвесных капель об асфальт сопровождаются особым треском.

Кажется, что там, внизу, горит костер из отсыревших поленьев и над огнем греет руки невидимый патруль. И еще — у каждого звука возникает здесь особая металлическая четкость. Может быть, человек прошел по двору обычной своей походкой, но акустика заново формует и чеканит его шаги.

И с каждым следующим шагом все четче обозначается в сознании точное слово для того неясного ощущения, которым объединились для меня в этом городе и пасмурные, будто пропитанные тончайшей металлической пылью фасады зданий, и особое качество людских жестов, и отсвет туч над Невой.

Железность — вот что есть в этом городе, в его каменных порах, в запахе его ветра. У него прочная железная основа.

Возникший среди разброда стихий, он с самого начала должен был явить в себе особую — железную — прочность. Прямизна проспектов и каналов, равнение домов и деревьев, белые шеренги колонн и караульная перекличка шпилей — даже в этой внешней дисциплине чувствовался необычный закал, обещалась трудная, суровая судьба. Город как бы .наперед знал свое завтра и шел к нему упрямо, дерзко, На каждом шагу выказывая крутой, железный норов. И был в этом движении свой крепкий ритм: то наводнением, то декабристским заговором подкатывались к держарной столице светящиеся во тьме валы, чтобы, наконец, вышел из окопов и цехов, нагрянул с залива гремящий вал восстания. Нагрянул — и сорвал дворцовую плотину.

Фото: Да умирится же с тобой

И побежденная стихия…

(А. Пушкин)

Тогда снова — как и в самом начале, два века назад, — победила железная творческая логика, помноженная на многовековую стихийную жажду свободы — жажду нового горизонта.

И была еще одна, совсем недавняя победа, когда насмерть столкнулись две дисциплины: дисциплина хорошо накормленного, выдрессированного фашистского зверя и дисциплина духа — неколебимая, железная решимость одной лишь верой отогреваемых людей. И эти люди оказались на голову выше — позади были столетия истории: первые костры строителей, до костей прожигающие бураны и блоковская крутая вьюга — «ветер с красным флагом...».

Позади были подвиги узников Александровского равелина. Позади были безмолвные очереди времен интервенции и гражданской войны. И тревожным светлым взглядом смотрела из тех очередей «Петроградская мадонна» — молодая мать с худеньким спящим ребенком на руках...

Полдень. Взволнованный огонек Марсова поля. Крошечный огонек — вечный огонь. Задуть его не способна никакая сила. Раскатывается залп сигнальной пушки, по которому люди настраивают свою память о великих событиях великого города.

...А над петропавловским шпилем — снова белая парусина облаков.

Ю. Лощиц, В. Орлов (фото), наши специальные корреспонденты

В трудный путь уходят корабли...

С раннего лета, едва трещины в ледовой броне океана начнут превращаться в разводья, и до осени, когда на пути моряка снова вырастут грозные бастионы торосов, идут суда по Великому Северному пути.

Машинами, продовольствием, одеждой заполнены трюмы. Переговариваются в тумане хриплые гудки. Жужжат самолеты ледовой разведки. Зимовщики научных полярных станций, оленеводы, зверобои, геологи — обитатели той части советской земли, что далека и сурова, не должны чувствовать недостатка в необходимом для жизни и работы.

Арктика завоевана. Это великое достижение нескольких поколений моряков. Но каждую новую навигацию ее нужно как бы завоевывать снова.

И потому в трудный путь уходят корабли.

На одном из судов ледового флота плавал, работал в минувшую навигацию специальный корреспондент «Вокруг света» Надир Сафиев — в прошлом судостроитель, моряк. Он прошел путь от Владивостока до Певека и обратно.

Две тысячи четыреста миль от Владивостока до бухты Провидения были пройдены за двенадцать дней. Это был первый — и самый легкий — этап нашего плавания в Певек, без льдов, штормов, туманов и прочих приключений. Были новые для меня очертания берегов, волны четырех морей, тихоокеанская ночь, небо и люди — незнакомые вначале и все более знакомые с каждой пройденной вместе милей.

Судно «Капитан Готский» — совсем новое, и это его первый рейс в Арктику. В этом году капитан Готский идет в плавание не живым человеком, а кораблем. Владимир Антонович, нынешний капитан, хорошо знал Готского, не раз встречался с ним в Арктике. Оба были старые, опытные арктические капитаны, оба — одного поколения.

Когда за день до выхода в рейс Владимир Антонович пришел на судно, поговаривали, что он капитан старой школы, человек суровый, к нему трудно будет привыкнуть, что он признает только работу и не простит ни малейшей оплошности. Все двенадцать дней капитан ходил по судну, изучал его, проверял работу вахтенных. При встрече с капитаном иные робели, замыкались. В его манере молчаливо наблюдать за людьми было нечто такое, что невольно заставляло подтягиваться.