Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №06 за 1972 год

Берберы и суданец были не только покупателями, но и продавцами. Они принесли свой товар: шкуры крокодилов и целый мешок живых крокодильчиков, уже выделанные желтые шкуры ланей, длинные полосы сушеного мяса, бивни слонов, страусовые перья и тому подобное. Как непохоже было то, что происходило между ними и Омедом, на сцены дневного торга! Да и сам Омед был другим, другими стали его движения и все манеры.

«Настоящие люди» молча выложили свои товары на пустой прилавок. Омед тоже молча, никого ни о чем не спрашивая, положил рядом ножи, наконечники копий, патроны, яды в круглых коробочках из пальмового дерева. Берберы так же молча отодвинули немного к концу прилавка свой товар. Омед положил в свою кучу еще несколько коробок с патронами. Берберы придвинули свою кучу обратно — и торг был закончен. Омед унес свои покупки в глубину одной из лавочек. Берберы положили свои в кожаные мешки, обшитые бахромой. Тогда наступила очередь суданца, и с ним торг прошел очень быстро и тоже без слов. «Настоящие люди» не только по своему внешнему виду, но и по благородной сдержанности манер резко отличались от тех одновременно угодливых и наглых бакшишников, которых вдоволь шляется по многим базарам, да и вообще от всех дневных покупателей и посетителей этого базара.

Берберы, сделав свои дела и выпив вместе с гостеприимным Омедом по чашечке кофе, ушли, а суданец остался. Он стоял, слегка прислонившись к стене, и пристально, не мигая, как смотрят на пламя костра, смотрел на Омеда. Мальчик снял с полки тамтам и начал медленно, а затем все скорее наигрывать какой-то ритмический, тревожный и мелодичный мотив. Зажав тамтам под мышкой, он, ударяя обеими руками по туго натянутой коже, извлекал из него низкие, рокочущие, завораживающие звуки. Суданец, до того совершенно неподвижный, внезапно скользнул в довольно широкий проход между прилавками и, слегка приседая то на одну, то на другую ногу, закружился в грациозном и воинственном танце...

Когда я уезжал, Омед на прощание подарил мне тот самый тамтам, на котором он играл в ту ночь. Тамтам и поныне стоит у меня на полке, напоминая о той ночи, когда я увидел «настоящих людей», которые приходят и уходят, которые не любят суеты и знают, что такое человеческое достоинство.

Г. Федоров

Поначалу кажется, что в этой покрытой вулканическим пеплом пустыне Дашти-Навар, расположившейся на высоте 3200 метров над уровнем моря и окруженной кольцом гор, вулканические вершины которых вздымаются на пять километров, никакая жизнь невозможна.

Но здесь живет целый народ — афганские кочевники, пуштуны.

Долгий, изучающий взгляд, фраза, произнесенная гортанным голосом, первая в молчании выпитая чашка чаю, каждый думает о своем и наблюдает за соседом, — так началось мое знакомство с кочевьем.

Усевшись на собственные пятки, устроив локти на коленях и вытянув нервные кисти к огню, кочевник расслабляется, у него лицо молчаливого Христа; он кивает мне понимающе, но не скрывает удивления, узнав, что я не просто прохожий, что я остаюсь с ними в пустыне; он начинает свыкаться со мною.

В сгущающихся сумерках вечера, в розовато-фиолетовом тумане в молчании движутся фигуры молодых женщин в ниспадающих лохмотьях — пока они меня еще не имеют права замечать. Несколько мальчишек, завороженных мягким светом, замерли в отдалении: у них пропала охота бросать в меня камни и нет пока желания играть со мной.

Много раз я устраивался у костра, и каждый раз он казался мне новым, иным. Обжигающим — в знойные безветренные часы; прозрачным — в пламени сухих веток в первые часы вечера; неторопливым — в молочном тлении сухого верблюжьего навоза в сумерках...

Постепенно у меня завязались неплохие отношения с семьей, состоявшей из трех братьев, у каждого из которых были жена и дети. Точно так же, как старший брат возвышался чуть ли не как деспот над остальными двумя, так старшая жена распоряжалась невестками; она шпыняла всех, даже деверей. Именно старшая жена обратилась ко мне с первыми словами и сделала это с таким видом, будто двум другим женщинам мысль об этом и в голову не могла прийти.

На второй год пребывания у кочевников я настолько усвоил язык пушту, что уже понимал разговоры в кочевье. Тогда я смог оценить ту особую роль, которую играют женщины в приютившем меня племени, — эта роль незнакома ни женщинам из соседних оседлых деревень, ни женщинам других кочевников.

Здесь к женщине прислушиваются, здесь за ней признается право на точку зрения, которая порой становится общей.

Горделивые и замкнутые, эти женщины проходили мимо меня. Нет, не проходили, они скользили в своем ежедневном, осмысленном житейскими заботами танце; именно танце, потому что как назвать работой эти даже самые прозаические движения — в каждом жесте сквозит неуловимая элегантность и порывистость; длинные неровные понизу одеяния, блестки серебра на руках и запястьях, таинственная тень под шалями, скрывающими длинные блестящие косички...

Старший из братьев, весьма ревниво поддерживающий собственное положение в семье, относится ко мне дружелюбно, но без интимности. Ее он оставляет своей прелестной дочурке Ливанг, которая сломя голову мчится ко мне каждый раз, когда я возвращаюсь в кочевье. С младшим из братьев отношения у меня совсем иные: Лалагай умен, у него чувствительная натура; он постоянно спрашивает у меня, как будет по-французски луна, солнце, звезды, бараны... Потом, позже, он рассказывал мне о себе, о том, какая радость охватывает его ясной ночью, когда свет луны блестит на воде озера. Он необыкновенно нежен со своим сыном, хрупким малышом, которому, увы, не суждено прожить больше года — после недавней бури у него лихорадка, он бредит.

В долгие переходы Лалагай обучал меня секретам скотоводов, учил распознавать среди животных больных и усталых, учил, как лечить ягнят. И как-то во время скромного семейного чаепития на втором году пребывания в пустыне я был принят в «братья» Лалагая и стал членом его семьи. С той поры мне открылся доступ к самым заветным тайнам кочевья, я мог входить даже в шатры религиозных наставников, где хранились завернутые в козьи шкуры огромные многоцветные священные книги.

Ни разу и ни по какому поводу не потребовали мои друзья какой-либо награды за свой хлеб-соль. Мало того, законы гостеприимства заставляли их предлагать мне солидные суммы денег всякий раз, когда я покидал на какое-то время кочевье. Мне эти деньги наверняка понадобятся, рассуждали они, и мой отказ принять их неизменно вызывал искреннее удивление и глубокую обиду. Скотоводы-кочевники Дашти-Навара богаты, очень богаты, но к деньгам относятся холодно. Кочевник горд и независим в любых лохмотьях; он украшает свою старую рубаху немыслимым орнаментом разноцветных заплаток не потому, что экономит, нет — просто он полон уважения к старым вещам — ведь в каждой из них терпеливый и искусный труд. Точно такое же уважение питает кочевник к пище — ведь порой ее так не хватает. Он уважителен и бережлив к куску хлеба или хлебному огрызку: хлеб — основа его пищи. Все, что не съедено утром, вечером сгодится для приготовления хлебного крошева, перемешанного с жиром, короче — для обеда.