Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 1977 год

Привели нас, значит, к лесу, построили. А рядышком лошаденка стоит, в подводу запряжена, заморна така, ребры-ти повылазили, дрожжит дак. Гляжу на нее — и самому холодно, колотун бьет. Лошаденку-то, слышь, для нашего брата приготовили — живком-то в землю не запихаешься. Как падем, значит, с пулею, нас на подводу кинут, в лес — и в болото головой. О как!..

Аглицкий командер тут является, Ваньке Зотикову выговаривает: «Что за бе-зо-бра-зие?! Ты пошто это орденоносцев стреляешь, басалай чертовый?! Кто тебе, сатаноид, такие права выдал? — И в меня тросточкой тычет:— Выпороть, — говорит, — этого молодца, и дело с концом». А Ванька-то, как услышал, што я в живности остаюсь, да как пал водку пить, так до завтрашнего утра и жорился. Ну а меня выпороли — война без этого не живет...

За разговорами я не заметил, как оказался в крепких обжитых покоях фатьяновской избы. Стол сверкал праздничной снедью, привычно шумел самовар, окутанный паром, в кольцах которого кружилась мудрая хранительница дома — резная золотистая птица с черно-красным оперением.

Лукерья Тимофеевна, поджидая нас, вязала носки. В ее узловатых пальцах мелькала разноцветная пряжа, и до того пестрым получалось у нее рукоделие, что смотреть на него приходилось издалека, чуть прищурив глаза. Красные, зеленые, желтые, синие нити, сливаясь под спицами, рождали картину раскаленного от зноя лета. В центр носка Лукерья Тимофеевна вплетала многоугольник огненного цвета, а по бокам привязывала к нему желтые звездочки на синем фоне. В этой символике не было ни одной праздной, пустой линии. В каждый узор вплетались воспоминания о детстве, о летних беззакатных днях, о безмерной красе родной земли. От чистоты и свежести красок захватывало дух...

Дед Мартын тем временем примерял новый пиджак. Он нацепил на него Георгиевский крест первой степени, георгиевскую медаль «За храбрость в боях», бронзовые награды ВДНХ, Пятой художественной выставки «Советская Россия» и Всемирной выставки в Японии, а также старенький значок «Ворошиловский стрелок». При полных регалиях он чувствовал себя увереннее и строже.

— Пойдем давай, а то солнце уходит, — сказал Мартын Филиппович, разглаживая перед блестящим боком самовара непослушные вихры. Оказывается, он углядел место возле плетня, на фоне которого я должен был запечатлеть его «на вечную память». Старик уселся на приступок и, взяв в руки берестяную заготовку, сделал вид, что страшно увлечен работой. Из поскучневшего каменного лица тут же ушла фантазия, ребячливая удаль.

Спасибо соседским парням, что проходили мимо, — выручили!

— Дедко, тебе дуплё-то принести? — крикнул кто-то из них.— В Бушенево поплывем...

Фатьянов даже подскочил от неожиданности: ну и ребята, ну и молодцы — не забывают старика! Откровенная, счастливая улыбка обнажила щербатый рот...

И в этот момент я нажал на спуск.

Олег Ларин

Поспели каштаны, и их колючие шары барабанили по крутым киноварным крышам. С черепицы они сыпались на тротуары, и, бродя по улицам, приходилось увертываться.

Я скрылся от каштанового града в ближайшем кафе, и каштаны забарабанили по его прозрачному и твердому навесу с упорством картечи. В кафе подавалось единственное блюдо: блинчики-палачинты. Свернутые треугольником палачинты залиты были коричневой подливкой, сладкой и густой. В ней чувствовались шоколад, ваниль, растертое каштановое ядро и еще что-то сладкое и пряное, южное. Блюдо оказалось балканским.

С него для меня начиналась экзотика городка Сентэндре, до которого полчаса на электричке от Будапешта на север вдоль Дуная.

До города Эстергом Дунай стремительно несет свои воды на восток. Пробив путь между лесистыми горами Пилиш и Бёржёнь, река резко расширяется и круто поворачивает на юг. Миновав Вишеград на одном берегу и Надьмарош на другом, Дунай становится еще шире, раздваивается и — совершенно успокоенный — катит свои волны мимо огромных ив и песчаных пляжей острова Сентэндре. Пологий остров разделил широкий Дунай на два узких рукава. Трудно найти более удобное место для переправы. И потому скрещивались тут пути разных народов.

В сохранившихся на южной окраине Сентэндре древних развалинах угадываются ощетинившиеся стрелами стены и башни Кастры Констанции, пограничной крепости римлян. В пятом веке крепость была разрушена гуннами. Излучина Дуная переходила из рук в руки: кельты, римляне, гунны, германцы, авары, славяне. Венгры.

В 1009 году, еще до появления Буды и Пешта, венгерский король Иштван I пожаловал большому торговому селу имя, так и не изменившееся с тех пор: Сентэндре — Святой Андрей. В 1146 году королевским указом село было возведено в ранг города — задолго до Буды.

В 1241 году у Дуная осадили коней монголы. На месте Сентэндре осталось пепелище... Потом город отстроили, и он ничем не отличался от других венгерских городов, пока в XIV веке не пришли сюда первые сербские беженцы...

...Короткая — метров пятьдесят — улица Гёрёг-кёз упруго поднимается к центру городка. Над рядами приземистых домов, скованных чугунным кружевом оконных решеток, возвышается четырехгранник церковной колокольни. На медной табличке рядом с резным входом пояснительное многословие: век, стиль, высота... В глаза бросается название: Благовещенская. В нескольких сотнях шагов другая церковь — Преображенская. Почему в маленьком городке в тридцати километрах от венгерской столицы столь невенгерские названия?

Внутри Благовещенская церковь была очень светлой. Свет падал из-под купола, яркий и ровный. Стены сплошь покрывали иконы во много рядов, и каждый круг икон представлял собой законченный библейский сюжет.

Я запрокинул голову, чтобы рассмотреть верхние иконы, и увидел надпись под самым потолком: «Бога чти, царя слушай». Что-то в ней было непохожее на надписи, которые можно видеть в православных церквах. И вдруг я понял: это был не церковнославянский язык, и даже не сербский, а самый обыкновенный русский. И эти расставленные, как в букваре, ударения...

— Почему здесь русская надпись? — спросил я у служителя.

Служитель покачал головой.

— То ние руски език. То црковнославенски.

— Да нет же: это русский язык!

— Ние, ние, — настаивал служитель. — Руски език личи на црковнославенски...

Судя по всему, в не очень далекие времена габсбургской Австро-Венгрии каждая книжка из России приобретала здесь особое значение. Так попал, наверное, когда-нибудь в прошлом еще веке в Сентэндре букварь для церковноприходской школы. И фразы из него с расставленными ударениями аккуратно переписаны были на стены церкви Благовещенья в венгерском городке Сентэндре...

Последние сербы появились в Сентэндре в 1690 году, когда Белград в очередной раз попал в руки турок и волна беженцев во главе с патриархом Арсеном Черноевичем двинулась на север в поисках пристанища. За прошедшие века их потомки стали венграми, и в городе слышишь только венгерскую речь, но надписи на дверях домов, городские объявления изобилуют фамилиями на «ич»: Стоянович, Иванич. Иванич Иштван, конечно, Стоянович Ласло — чисто по-венгерски: имя после фамилии. Но остались навсегда балканские, южнославянские черты, и это сделало Сентэндре непохожим на венгерские города. Взбегающие на холмы улицы, невысокие — не выше двух этажей — дома, лавочки — десятки мелких лавочек, узкие крутые «кёзы»...