Абрам Палей - Война золотом

Обидно было Пауку сидеть за чужое дело, а знать знал, кто взял дело. Но не сказал, не выдал. Срок получил, а не «ссучился». Сам «ссученных» не терпел.

— Вот тебе, Паучок, и воля, — глядя кругом, шептали черные сухие губы. — Хорошо! А?

И Ляська поворачивался, потягивался так, что кости сучьями выпирало из-под рубашки. Худ был. И до сидки не сыто выглядел, а теперь и того хуже. Не даром в тюрьме говорят. «Сыт будешь — не помрешь, только бабьего не захочешь». А Ляська почти полтора года на одном пайке просидел.

Вначале две бабы Ляське передачу носили, на свиданку по очереди ходили. Да уж у «блатных» обычай такой, — ежели бабу не обманет, так жив не будет. Ляська и втирал очки обеим. Говорил, — срок не два года, а три месяца. А, когда перевалило за три, допытываться стали. Он прибавил еще три месяца. Мол, в тюрьме воткнул кому-то, ну и еще примазали сроку. Прошло бы. Да случилось так, что на свиданье обе встретились, ну и поцапались. На людях насрамились вдоволь и бросили обе сразу. Ляська ждал такого конца, старался только подольше оттянуть. Да и понятно, отчего бросили. Дело уж было неверное. Кто знает, что будет, когда выйдет. Может, обеих бросит, а поистратишься попустому. А тут, гляди, кто-нибудь подвернулся и схлестнулись. Мало ли шалавых…

Вспомнил Ляська баб и улыбнулся. Радостно было, что бабы из-за него подрались. Досадно только, что обе сразу бросили.

— Теперь как раз бы под стать, — подумал Ляська, — От, бабы дурье, из-за чего поцапались? Погодя, на обеих бы хватило. Теперь только маловато, — и Ляська поглядел на себя. — Худ, худ, Паучок! — Рукой пощупал ляжки, — Ну ничего, поправишься. А пойти к какой-нибудь надо. Больше некуда. Небось, не прогонит! — уже громко добавил Ляська и, обернувшись к домзаку, быстро сорвал с головы кепи, как-будто с кем-нибудь раскланиваясь, крикнул:

— Прощай, святое место! — и зашагал вдоль улицы, широко размахивая длинными, ниже колен, руками.

Тоська жила на Благуше. К ней-то Паук и направился.

Шагалось легко, хорошо. Прохожим глядел в глаза прямо в упор, с задором. Знал, что за все с лихвой отсидел, и бояться некого. «Легаша» только.

— А он что? Такой же человек. Воровать не будешь, так что сделает, а пристанет, можно и подальше послать, — решал Ляська. — Теперь мне и агент нипочем. «Бегал», третьей улицей обходил, а теперь так и пойду напрямик. Пусть знает, что Ляська-Паук не ворует, стал честным и никого не боится.

И Ляське захотелось выйти на середину улицы, где народу побольше, зайти в сквер, влезть, на тумбу и крикнуть:

— Ляська-Паук завязал! Честным человеком стал и никого не боится. Вот какой Ляська! Глядите и знайте!

Свернул на бульвар. У входа увидал агента. Того самого «легаша», что последнее дело поднамотал. Хотел, было, подойти и сразу вывалить. Да как-то не по себе стало. «Может, не он», подумал. Пригляделся. Тот самый. «А»… Нутром так и заело.

Стоял одиноко, как свечка, и думал: «Отчего бы оно так — и злость и неловкость? Вон, сидят же люди, поди, поважней и постарше другого „легаша“. Может, стоит только рот открыть, и Паука не будет. И ни капельки не страшно. А этого»… Ляська круто повернул обратно.

— Паук!

Остановился.

— Что, отбыл? Али винта нарезал?

Ляська молча полез в карман за бумажкой. Показать хотел справку домзака, да совестно, обидно за себя стало. Понимал, что спрашивает так, власть показать, и рука сама собой опустилась. «Не боюсь. Спросишь, покажу, а сам не стану набиваться» — решил Ляська.

— Ну, покажь, покажь! Чего там у тебя?

— Ничего! — коротко отрезал Ляська.

— Покажь! А то… — и агент, горбясь, в кармане револьвер вертя, еще ближе подошел к Ляське. Глядел не злобно, не сердито, а Ляське не по себе стало. Даже губы задергало.

Не торопясь, нехотя он достал бумажку.

Тот глянул мельком, так, как-будто знал, что написано и вернул обратно.

— Ну, что, бегать будешь? Может, завяжешь? Пора бы, пора… Завалишься теперь, далеко угодишь.

Потупясь, Ляська молчал. И чего пес пристал? Чего ему надо? Решил не воровать, человеком быть, а он покажь, да покажь и «шпайку» в кармане держит. Хозяином над тобой норовит быть. Сволочь!.. Лягуша!.. Взяла Ляську обида и захотелось ему легаша облаять, посрамить, народ собрать. Пусть послушают, а он «потопает». Да сдержался. Затаился до другого разу. Только и сказал.

— Наше дело воровать, а твое ловить, — и пошел к Тоське.

Шел теперь вперевалку, нехотя, руками больше не размахивал. Часто оглядывался, точно боялся кого-то или украл. Мысли ворочались нехорошие, тяжелые, воровские. Зверем глядел и от прохожих в сторону воротился. Не хотел, не смел глядеть прямо в глаза с задором, как до встречи. Не считал всех одинаковыми, хотя в тюрьме не раз слыхал, что все люди воры. Да на деле не так выходило. «Вот, они идут, куда хотят», думал Ляська, «и глядят прямо, никого не боятся. А тут»… И Ляська вспомнил парня с пересылки. Часто ходил его слушать, только не все понимал. Врезалось в память одно, что вор — самый хороший, самый честный человек. Чудными эти слова показались Ляське. А парень с пересылки так и резал, так и резал… «Все люди на земле — сволочь, негодяи, только умеючи скрывают это, а вор в открытую идет, не скрывает. Тем он и лучше». Тогда много Ляська думал над этим, но ни до чего не додумался. Только и решил: «Парень с пересылки не дурак»! А теперь стал снова все слова перебирать. «Вот и „легаш“ хозяин мой, может и того больше. С хозяином что не так, послал к такой матери, взял паспорт в зубы, и делу конец, а этого не пошлешь. Со свету сживет. А поди, хуже домушника Ляськи. Может, сам на дела ходит, „лапу“ берет. Разве таких не бывало? Сколько хошь. Только все они умеючи делают, скрывают и не заваливаются. Растратчиков сколько!? Поди, года три ворует чужие денежки, покуда до него доберутся, а слывет честным человеком. Ну и ладно. Будь честным! Хотел, было, завязать, а теперь все едино, как сама вывезет. Можно будет, не стану, а то и побегаю. Все такие. Вот только Тоська как? Когда-то не хотела, чтоб воровал. Чуть не на коленях просила, в ноги кланялась, руки целовала, теперь, может, погонит. Не слушал. Работал бы где-нибудь. Каждую субботу деньги получал.»

Вспомнил Ляська песенку, которую не раз распевал, живя с Тоськой.

— Хорошая была баба, — уж громко добавил Ляська.

И захотелось ему поскорее увидать Тоську. Внутри что-то забеспокоилось, защекотало томно, хорошо. И Ляська забыл про встречу с «легашом», забыл все обиды.

— Тоська, поди, не ворует и не блудничает. А тот всех окрестил ворами. Нет, парень, шутишь, не все ягоды нашего поля, — рассуждал Ляська. — Есть и хорошие люди.