Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 06

Как раз в рамках этой «системы» готовил книги стихов и прозы Клюева и доводил их до выпуска в свет В. П. Гарнин. Как многолетний очевидец этого процесса, свидетельствую — почти вся эта грандиозная работа (качественное выполнение которой одному человеку, разумеется, не по силам) была проделана им единолично .

Именно в этом и коренятся издержки производства клюевских книг, выставленные теперь напоказ К. Азадовским. Однако и текстологические недочеты, допущенные В. П. Гарниным в «Словесном древе», и ошибки его комментария приобрели под «уличительным стеклом» рецензента какие-то совершенно не соответствующие реальному положению дел размеры…

Итоговое резюме К. Азадовского гласит: «В изучение Клюева эта книга вносит невообразимую путаницу. Тексты искажены, опубликованы с ошибками; включены тексты случайные, сомнительные, а то и попросту не имеющие отношения к прозе Клюева; отсутствует ряд подлинных текстов. Вдобавок — профессиональная беспомощность комментатора…».

Материал обсуждения знаком мне не понаслышке, и потому могу сказать — штемпель «невообразимая путаница» сюда никак не подходит. Невзирая на частные ошибки в воспроизведении авторских текстов и отсутствие в книге некоторых из них, читатель «Словесного древа» наконец-то получил возможность войти в океан прозаического клюевского слова, ранее ему недоступного. Океан, остающийся океаном независимо от того, есть в нем искусственные рифы, мели либо рукотворные промоины или нет…

Что до аппарата «Словесного древа», то абсолютного большинства смысловых и композиционных огрехов в комментариях и в указателе книги, перечисленных К. Азадовским, можно было благополучно избежать, будь у издания научный и издательский редакторы. Если «Словесному древу» суждено быть переизданным, то все эти погрешности без труда можно (и, разумеется, нужно) будет исправить… Так что никакой катастрофы не произошло.

А произошло (повторюсь ещё раз) важнейшее событие — начало пути весьма представительного по составу собрания прозы и писем Николая Клюева к читателю положено.

В каких-то аспектах — что неудивительно — не получилось без того, что называется «первый блин комом». Можно ли было без этого обойтись с самого начала? Наверное, можно… Но для этого потребовалось бы немалое время, а составитель «Словесного древа», увы, не в том возрасте, когда «всё впереди»; надеяться ему сейчас — только на Бога. А если ждать, пока наследие Клюева будет полностью обработано в стерильных (или стерилизационных?) колбах суперспециалистов для подачи на стол читателю-гурману, — может просто не хватить ни собственной жизни, ни жизни этого читателя, ни жизни тех, кто поддерживает в колбах соответствующие параметры обработки. Да и жизни всех остальных наших современников…

Впрочем, может быть, кое у кого на это и расчёт? Ведь разнос, учинённый (использую терминологию рецензента) «дилетанту»-комментатору «Словесного древа», позволяет одновременно набросить тень и на книгу Клюева в целом. Не секрет, что и при жизни поэта, и после его гибели существовала и существует стойкая заинтересованность в том, чтобы к его Слову вообще обращались поменьше. Кстати, уж не потому ли — многолетне, неуклонно и последовательно — Клюев удерживается своим теперешним биографом на узеньком шестке с вывеской «актёр и стилизатор»? (Читатель, не забывай бессмертное: «Если на клетке слона увидишь надпись „буйвол“, не верь глазам своим»!)

Ещё в 1922 году Клюев прозорливо заметил: «Разные учёные люди читают мои стихи и сами себе не верят. Эта проклятая порода никогда не примирится с тем, что человек, не прокипячённый в их ретортах, может быть истинным художником. <���…> Скорее наши критики напишут целые книги про какого-нибудь Нельдихена или Адамовича, а написать про меня у них не поднимется рука. <���…> всё то, чем они гордятся, самое их потаённое, давно уже мной проглочено и оставлено позади себя. Сказать про это вслух нашим умникам просто опасно: это значит — похерить самих себя…» («Словесное древо», с. 52).

Клюева просто невозможно было пропустить через «реторту»… Теперь же его творения и жизнь преподносят, зачастую с известным успехом, в сосуде, форма которого отвечает неким «породистым» (или, если угодно, «чистопородным») установкам, — в немалой надежде, что этот сосуд отвадит читателя от желания погрузиться в глубины океана клюевского слова…

О подобных Клюеву творцах и об их «толкователях» уже в недавние времена очень точно сказал великий композитор и мыслитель Георгий Свиридов:

«Человеку народного сознания такой интеллигент этого народного сознания никогда не простит, он ему, интеллигенту, человек народного сознания, ненавистен» («Наш современник», 2005, № 1, с. 115).

…Но вернусь от общего к конкретному. Теперь — кое-что о том, как говорится, quod licet bovi, nоn licet Jovi .

Сразу же оговорюсь: я прекрасно понимаю, что отмечаемое ниже, разумеется, никоим образом не поколеблет установившуюся репутацию Jovi — она как была, так и останется незыблемой. Всякое покушение на неё просто не имеет смысла — ведь любая попытка поставить под сомнение тот или иной миф (будь то миф, скажем, о Есенине или о Клюеве, или взятый наугад современный «брэнд», делающийся мифом буквально на наших глазах) идет ему — мифу — только впрок.

И всё же — бывает невмоготу, когда «конкретные суждения и частности» (которые, по словам К. Азадовского, «тем и хороши, что их можно игнорировать, но нельзя опровергнуть») преподносятся как истины в последней инстанции, а на поверку оказывается, что до инстанции этой куда как далеко…

Имея в виду оговорки и ошибки, встречающиеся в трудах коллег-филологов, К. Азадовский восклицает: «С кем не случается?»

В самом деле — с кем не случается… Вот и автор этой снисходительной ремарки называет в своей рецензии Д. П. Маков ицкого (доктора семьи Л. Н. Толстого) — Маков ецким, а одного из адресатов Клюева Н. Н.Ильина — Н. И.Ильиным.

Посчитав, что некоторые письма Клюева (А. Н. Тихонову и А. Н. Яр-Кравченко), вошедшие в «Словесное древо», ранее не публиковались, рецензент удостаивает В. П. Гарнина скупой похвалы за включение их в книгу. Но письмо поэта к А. Н. Тихонову (1930 г.) было впервые обнародовано Г. Маквеем («The Slavonic and East European Review», London, 1989, vol. 67, № 4, p. 597), а письмо к А. Н. Яр-Кравченко от 18 мая 1933 г. — дочерью адресата, Т. А. Кравченко, в сборнике «Николай Клюев: Исследования и материалы» (М.: Наследие, 1997, с. 277–279), на что, кстати, ссылается и комментатор «Словесного древа» (с. 598).

Одобряет К. Азадовский В. П. Гарнина и за то, что он назвал источник слов поэта в одном из автобиографических материалов: «Жизнь моя — тропа Батыева…» — рассказ П. И. Мельникова (А. Печерского) «Гриша». На самом деле следовало бы прежде отдать должное Л. А. Киселёвой, написавшей об этом ранее (теперь уже двенадцатью годами) в статье «Христианство русской деревни в поэзии Николая Клюева» («Православие и культура», Киев, 1993, № 1, с. 68, 69).