Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2015 № 7-8

На каждого защищающегося приходилось двенадцать османов. Но воины не думали об этом. Перед врагом вообще думать запрещено. Они забыли все, кроме наставлений государя. Не слышали ничего, кроме его сильно охрипшего голоса, и не видели ничего, кроме противников. Солдаты не знали, что делают и зачем. Кто-то послушно ждал в засаде, другие же нападали с флангов. Лишь Стефан да пара бояр понимали суть происходящего, да и то я бы не был в этом так уверен.

Отец убил девять турок и потом всю жизнь себя корит за то, что, значит, на плечи другого пришлись целых пятнадцать. Он помнит все их злые смелые лица, всю слабость чужой пехоты против его доблестного коня. Меч пронизал их тела, словно красная нить проникает сквозь белую ткань. Молдавские войска проходили все дальше и дальше, в самую глубь османского низама. Тысячи врагов полегли за ними, но, казалось, воскрешали и сражались вновь. Но не вражеская сила, а усталость настигла подданных Стефана похлеще османского ятагана. И тут в самый центр битвы включились свежие, прежде отдыхавшие янычары. Хорошо подготовленные, опытные и свирепые всадники принялись смело снимать с плеч православные головы. Все вокруг превратилось в кровавое месиво, через которое все же услышан был Стефан: «Отступаем!» Но отступать было некуда. Оставшийся отряд был окружен, государь тяжело ранен в плечо, а силы – на исходе. Отец потерял щит, но защищался как мог, пока раненый конь не сбросил его с седла…

Ион Вултуре очнулся через пару дней после этого. Тогда ему показалось, что он попал в ад, ведь вокруг были тысячи мертвых, уже сгнивающих тел. Но потом он понял, что жив, а еще он понял, что все же находится в аду. От этого ему стало смешно, он попытался подняться, но не смог. Ног не было. Их просто не было, будто он всегда справлялся без них. Недалеко он увидел молодых воришек, жадно шарящих по карманам мертвых солдат, и понял, что те его в живых не оставят. Поэтому, сквозь боль и стыд, отец впервые в жизни попытался убежать от кого-то. И вот беда – когда он был силен и смел, когда его меча боялись все враги княжества, вот тогда у него были ноги, чтобы удрать в случае чего. Но тогда ему не хотелось этого. Он хотел драться и калечить, убивать и побеждать. А сейчас, когда сил нет даже кричать, когда он не ел и не пил два дня, именно сейчас ему жизненно необходимы были ноги, чтобы убежать от двух подростков. И поэтому ему было обидно, но не настолько из-за отсутствия ног, сколько из-за того, что это произошло так некстати.

Но жажда жизни оказалась сильнее, и отец начал тащить остатки своего тела по красному полю да по телам убитых им же двумя днями ранее. Весь его нелегкий путь за ним следовали две тонкие кровавые струи, похожие как две капли воды и текшие из его ран. По ним же нашли его у ближайшего ручья те воры. Но не стали они его убивать, более того, взяли его с собой, накормили и приютили бедолагу.

После двух лет те же грабители привезли живого отца домой. Ему было очень стыдно за то, что он худо о них подумал. Но отец понял и навсегда запомнил одну важную вещь – ив аду есть место добродетели».

«Приехал я сюда ранним утром 29 марта 1492 года. Осмелюсь признать, что поначалу мне эти места показались убогим захолустьем, и я сильно жалел об этом назначении. Но затем, осев здесь окончательно, мне удалось познать вкус такой жизни – терпкий, горько-сладкий вкус.

Да, Буджакская степь скудна, особенно ранней весной. Да, люди бедны, порой даже очень. Но плодовитее земли, что дарила огромные урожаи зерна и овощей, что кормила от души нас весь год, я отродясь не видел. Поэтому человек здесь небогатый, но всегда сытый. А чаще всего другого и не надобно.

После взятия нами Аккерманской крепости, или, как ее гяуры величают, Белой, все близлежащие территории оказались разграблены, люди обескровлены и потеряны. Моя цель была помочь людям одной деревни, чтобы они зажили по-человечески: построили каменные дома, купили себе лошадей и коров да научились торговать похлеще венецианцев. И тогда они были бы благодарны Османской Империи и перешли бы добровольно в исламскую веру. Эта была, в конце концов, главная скрытая цель Султана – вербовать как можно больше иноверцев. Ради нее Великий Баязид был готов многим пожертвовать.

По приезде сюда меня встретил один старик, который был в османском плену и знал наш язык. Мы прогулялись с ним по главной и единственной улице села, в котором было, как я посчитал, тридцать два дома. Все они были земляные, без окон и оград, сделанные на скорую руку. Увидев их, я поклялся, что построю всем новые жилища, точь-в-точь как у меня дома.

Старик что-то бормотал на ломаном турецком, но я его не особо слушал. Смотрел я на людей, они настолько трудолюбивы, что даже головы не поднимают, чтобы поглазеть на чужака. На всю деревню была одна лошадь, и людям приходилось самим тянуть за собой старую деревянную соху. Они надрывались и беспощадно гробили свое здоровье каждый день на протяжении многих лет. Увидев уже немолодого мужчину, что пил воду у колодца, я спросил старика о нем. «О, он в возрасте. Ему 26. Старый холостяк!»

Я был настолько растроган человеческим самопожертвованием ради собственного выживания, что чуть не заплакал. «О Аллах, пусть эти люди в тебя не веруют, но подари же им хоть каплю Твоей огромной милости!» Я всматривался все сильнее в их смуглые, исхудалые лица. Когда я подошел ближе к ним, то понял, почему они не поднимают гордо своей головы. Им стыдно. Стыдно за бедность, стыдно за веру, стыдно даже за сестер своих и братьев. Казалось бы, они не хотят жить. Но нет, этого они как раз хотят. Они не хотят, чтобы кто-то другой видел, как они живут.

Среди этих несчастных, беспрестанно борющихся за жизнь, я увидел её. Остановились мои слезы и прильнули обратно к глазам, чтобы я смог лучше разглядеть прекраснейшую из прекрасных, единственную из всех крестьян, что прервала работу и смотрела прямо в мои очи. В ней не было ничего особенного – невысокий рост, не самая тонкая талия, маленькая круглая грудь, скрытая от любопытных глаз поношенной рабочей рубашкой. Но все это лишь раззадоривало меня, так как я не мог понять, отчего же она так привлекательна. Честно говоря, я до сих пор не знаю. Но абсолютно уверен в том, что тогда я влюбился, но не в фигуру, не в лицо, даже не в глаза, а в ее смелость».

«Отец не смог вытерпеть своей беспомощности и ушел из дому, когда мне было девять. Тогда нам было сложно, мы горбатились весь день ради куска хлеба, но выжили, потому что заботились друг о друге. Кстати, я вам еще ничего не поведал о своей семье.

Мать моя, пусть земля ей будет пухом, была очень верующей женщиной. Она молила Господа о победе наших воинов, о здоровье и о счастье своих детей. Сколько ее помню, мама занималась двумя лишь вещами – преклонялась Богу и работала словно пчелка.