Георгий Шенгели - Еврейские поэмы

Разомкнут горизонт, и на простор из плена
Прибоем яростным летят сыны земли.
В излогах берегов воздвигнулись кремли,
Сидона гавани и молы Карфагена.

А на глухой восток, где каменная пена
Ливанских гор горит, вся в щебенной пыли,
В горящий зноем горн упорно залегли, —
В двенадцать областей, — ревнивые колена.

Их черные глаза во глубь обращены,
Считают вихри сил в провалах глубины,
Где в темном зеркале мерцает лик Иеговы,

Где наковальнею и молотом душа
Сама в себе плотнит навечные оковы,
Вдали от вольных вод безвыходно греша.

Полуднем пламенным, средь каменных долин,
Где тонко вьется нить безводного Кедрона,
Сбивая посохом горячий щебень склона,
Он тихо шествует, безвыходно один.

Присев в пустой тени иссушенных маслин,
Томительно глядит в просторы небосклона,
И в пепел древних глаз, в бездонное их лоно
Роняет яблоки незримый райский крин.

И в глину твердую втыкая грузный посох,
Он вновь идет путем, хрустящим на откосах,
Пустыню вечную отпечатлев в глазах.

И рыжим золотом под этим бледным небом
Плывет верблюжья шерсть на согнутых плечах,
Там, где Фавор прилег окаменелым хлебом.

Я, твой Господь, Я говорю тебе:
Мне ведомо времен предназначенье.
В Моих словах, в их каменной судьбе,
Страдающий да емлет утешенье.
Вся жизнь его навек обречена
Быть пламенем, сжигающим овна
На преданном, на кротком всесожженье.
Я — твой Господь. Подножием Моим
Пребудешь ты до окончанья века, —
И каждая молитва человека —
Моим ноздрям благоуханный дым.
И всей земле незыблемым законом
Неукротимые кладу слова.
И каждый миг, над каждым женским лоном,
Над каждым рвом, где прячется трава,
На высоте, над облаком нагорным,
В глубинах вод, над фиником, над терном —
Их власть, их мощь стремительно жива:
Расчислены движения и души,
Расчислены — и молот, и свирель,
И хлеб, и град, и все моря, все суши,
Все взвешено, — и каждый шаг есть цель.

Вода несет твоих ладей ветрила,
Питает злак тебя, и травы — скот,
Оплетенья мышц перевивает жила,
И согревают волосы живот.
Твои рабы оберегают стадо.
Твоя жена, — в ней для тебя услада,
И твердый меч — твоей земли оплот.
И сам ты — огнь, Мне жертву пепелящий,
Твой мозг — алтарь, где Мне звучит хвала.
Моя рука не даром сберегла
Тебя над бездной, смертию грозящей.

Но я всеблаг. Свободой одарил
Моих детей слова, сердца и руки.
И слышу не бряцание кадил,
А ропота рокочущие звуки.
Но Я и мудр. И будет месть Моя
Не серный дождь, не язва лезвия, —
Иные Я на них воздвигну муки.
Цель бытия отнимется у них,
Цель бытия отторгнется от злобных,
И задыхающихся в смрадах гробных

Я обойду движеньем стоп Моих.
Быка, что человека забодает,
Убьют кольем и мяса не съедят.
Столетним кедром, что не запылает,
И веток шалаша не подкрепят.
Неверный меч да сгинет в вихре горнов,
Да канет в кладезь нерадивый жернов.
Неплодная, — ей жизни во сто крат.
И Каину — жить долее живого,
Бесплодный хлеб навек бесплодно есть.
Мне не служить — Моя преступным месть.
Так справедливый говорит Иегова.

Ты родился в раскатах грома
Под фараоновым бичом.
В обмазанном смолой Содома
Корыте над глухим прудом
Лежал, качаемый волною,
Тая косноязычный крик,
И б зной, налитый тишиною,
Его послать не мог язык,
Стесненный Божией рукою.
Возрос. И при дворе царя,
Колышим гневом неуемным
И волей сдавленной горя,
Ты встал проклятием огромным.
Клокоча и кипя как горн,
Ребенок на путях витийства,
Ногами попирая терн,
Ты первое свершил убийство.
Бежал. Обжег песком пустынь
Подошвы с натруженной кожей
И видел в зное облик Божий
Неизглаголемых святынь.
Ведя верблюда к водопою,
Минуя каменистый склон,
Неопалимой купиною
Ты был навеки опален.
Багряное железо сердца,
Как воск, оттиснуло печать,
И казней громовую рать
Обрушил ты на иноверца.
Как скалы непреодолим,
Звал тьму и воды полнил кровью,
Проказу сеял, веял дым,
Твоим веленьем Серафим
Прошел по каждому становью
С мечем губительным своим.
И темной смертью потрясая,
Ты одолел неравный торг
И плен трехвековой расторг,
И вывел свой народ из края,
Где каждый глиняный кирпич
Замешан был на детской крови,
Где истекал в бессильном зове
Непрекращающийся клич.
И сорок лет в песках пустыни
Твой вился, твой метался след,
И ропоты, и крик гордыни, —
Ты сокрушал их сорок лет.
Ты медного воздвигнул змия,
Ты золотого сжег тельца
И пеплом воды ключевыя
Заквасил ты, и до конца
Их пили павшие в пороках.
В теснинах, на горах высоких
В борьбе с напором вражьих сил
Ты встал в молении трехдневном
И, к небесам в упорстве гневном
Вздев руки, их окостенил.
И говоря в Синайских громах
С железногласым Божеством,
Ты выбил в каменных отломах
Законы вековым резцом.
И яро раздробив скрижали
У ног отпадших сыновей,
Вновь шел ты в громовые дали
Средь вулканических зыбей.
И Богу рек: — Не смей карать их!
А если нет, — то и меня
Извергни в огненных проклятьях
Из вечной книги бытия! —
И к утру, помертвев в печали,
Ты головы поднять не мог.
А над тобой покорный Бог
Чеканил новые скрижали.

Подобно углю, что, истекши жаром,
Холодной опыляется золой, —
Певец Давид скрывает пеленой
Плеча, не опаленные загаром.

На ноги тянет теплые меха,
Велит жаровни разожечь у ложа,
Но старческая ледянеет кожа,
И сердца жизнь — неслышимо тиха.

Но в жаркий полумрак опочивальни,
В дыхание сандаловых углей
Вдруг вбрызгивается простор полей,
Полынный, пряный дух долины дальней:

Безропотна, испуганна, проста
Суннамитянка входит Ависага.
Плывет очей сапфировая влага,
И рдеет смуглой кожи теплота.

И душное откинув покрывало,
Скрываючи томленье и испуг,
Она сплетением горячих рук
Царя больную грудь опеленала.

И к ней прильнувши грудью золотой,
Над мглой царевых глаз клоня ресницы,
Сияла теплым взглядом кобылицы
И дрожью мышц передавала зной.

И греющее было сладко бремя,
И оживленный призывает царь
Начальника певцов и хор, как встарь,
Ладонью прикрывает лоб и темя.