Иван Радоев - «Красное и коричневое» и другие пьесы

Д и м и т р о в. Здесь, в Германии, некому меня убивать, если вы никого не подошлете.

Дильс звонит. Входит п о л и ц е й с к и й с о ш р а м о м.

Д и л ь с. Уведите заключенного.

Полицейский уводит Димитрова.

Итак, господин Гелер, надеюсь, вы запомните наш разговор. Постарайтесь внушить себе, что это был самый серьезный разговор в вашей жизни. Все зависит от вас. Любой след вашего провала будет для вас роковым.

Г е л е р. Понимаю, господин министерский советник.

Д и л ь с. А, Фрик, ты еще здесь? Почему не отвечаешь?

Ф р и к. Мой отец говорил: «Болтливость — гибель для мудреца».

Д и л ь с. А молчание — спасение для дурака.

Затемнение.

Свет загорается в узком зарешеченном помещении наверху, таком же, как в первой части. Тот же ш т у р м о в и к диктует той же м а ш и н и с т к е.

Ш т у р м о в и к. «Еще семнадцатого февраля тысяча девятьсот тридцать третьего года министр внутренних дел Герман Геринг заявил: «Тот, кто, выполняя свой долг, применит огнестрельное оружие, безусловно, может рассчитывать на мою защиту. А тот, кто будет бездействовать, получит наказание. Каждый должен иметь в виду, что лучше совершить ошибку в действии, чем бездействовать. Лес рубят — щепки летят…» Ввиду того что за последнее время участились случаи распространения коммунистических листовок, приказываю: при попытке распространения коммунистических листовок полиции действовать решительно, принимая все меры пресечения враждебной деятельности вплоть до применения огнестрельного оружия».

Затемнение.

Свет загорается. В камере — Е в а Р и л ь к е и А д е л ь. Ева поет «Хорст Вессель» и танцует.

А д е л ь. Перестаньте!

Е в а. Оле! (Принимает картинную позу.)

А д е л ь. Вы из уголовных, да?

Е в а. Ты что, не веришь, что я из политических? По песне не догадалась?

А д е л ь. Перестаньте паясничать.

Е в а. Ты что, не веришь, что я из политических? (Поднимает платье и показывает бедро, на котором видна татуировка — фашистская свастика.) Есть и повыше. Хочешь посмотреть?

А д е л ь. Хватит! Я запрещаю вам петь эту песню и кривляться. Это святотатство!

Е в а. Почему же? Я пою о моем любимом.

А д е л ь. Вы сумасшедшая.

Е в а. Была. Теперь уже нет.

А д е л ь. Кто вы?

Е в а. Порядочные дамы, малышка, так не знакомятся.

А д е л ь. Меня зовут Адель Рихтгофен.

Е в а. Адель, дай я тебя поцелую. Мою подружку тоже звали Адель. Вчера ее расстреляли. Сказали, заразная. И правильно сделали, что расстреляли. Зачем же разносить заразу в нашей стерильной Германии?

А д е л ь. Кто вы?

Е в а. Я? Ева Рильке, бывшая проститутка… Это мою душу спас легендарный Хорст Вессель… Вот только в песне обо мне ни слова.

Пауза.

Вы что-то сказали?

А д е л ь. Нет, я ничего не сказала. Вы сумасшедшая, да?

Е в а. Да, я действительно сходила с ума, когда он приходил. Правда, я тогда еще не знала, что он станет этим самым Хорстом Весселем. Сейчас я была бы вдовой героя. Содержала бы салон… Например, салон спиритических сеансов. Ко мне приходили бы штурмбан- и обергруппенфюреры СА и СС, фюреры и фюрерчики, а я бы выходила к ним в закрытом черном платье. Закрытое платье — в этом есть нечто экстравагантное. Я надевала бы его без нижнего белья и чувствовала бы себя, как в шелковом гробу. Вас не возбуждает черный цвет? Или вы предпочитаете коричневый? Ах, как мне хочется раздеться донага, но, к сожалению, нет хорошей компании. Здесь полно разных гомосексуалистов. Они, чтобы избавиться от комплекса неполноценности, каждый день убивают по нескольку сильных и здоровых мужчин. Зачем убивать мужчин? Дайте их мне, и я сделаю это сама. Только сделаю все тихо, незаметно и наверняка. А тут все делается так, что становится известно всему миру. Что же ты молчишь? Думаешь, цена мне пять марок вместе с чулками? Куда делся тот жалкий Эрих Ян Ханунсен, который предсказал поджог рейхстага? «Вижу, как горит все здание! Вижу пламя! Вижу прореху графа Гольдорфа!» И нашли его с шестью дырками в пророческом теле… Куда делся знаменитый Бёлль, у которого был список мужчин — любовников начальника штаба СА Рема? Три пули в голову, две в грудь и одну в живот — приятного аппетита. Революцию делаете, да? Грызете друг друга, как собаки, а проститутки виноваты. У проституток хоть мораль есть, моя милая! Если б жизнь у меня сложилась иначе, я могла бы стать артисткой… И не сидела бы здесь как прокаженная, а выходила бы по вечерам на сцену… как Гретхен… И может, сам Геббельс заплакал бы… Мало ли кем еще я могла бы стать, — ты слышишь, сопливая Гретхен? — и такой, как ты, могла бы стать, и даже аптекаршей, если б захотела. А ну, проваливай из моей конуры! Не хочу тебя видеть! Никого не хочу видеть! (Бросается на кровать лицом вниз, и непонятно, плачет она или смеется.) Я, видите ли, сумасшедшая… Это Германия сейчас сумасшедшая!

Затемнение.

Свет загорается. В каморе — Д и м и т р о в и в р а ч-г е с т а п о в е ц.

В р а ч. Вам требуется не лекарство, а пуля.

Д и м и т р о в. Вы должны.

В р а ч. Я должен переждать время, отведенное для осмотра.

Д и м и т р о в. Моя болезнь быстро прогрессирует.

В р а ч. Так и должно быть.

Д и м и т р о в. Ваш коллега в Лейпциге был трусливым, но человечным.

В р а ч. Он уже не врач.

Д и м и т р о в. Вы — циник.

В р а ч. Хуже… Я, может быть, вообще не врач… И не забывайте, что вы находитесь в гестапо.

Входит А д е л ь. Молчание. Все трое встречаются взглядами.

А д е л ь. Вы заслужили свою судьбу, Димитров.

Затемнение.

Свет загорается в кабинете Гелера. А д е л ь медленно входит и садится в кресло, задумчиво склоняется над своими папками. П о л и ц е й с к и й с о ш р а м о м подсовывает конверт под дверь, стучит и исчезает.

А д е л ь. Войдите.

Никто не входит.

Войдите! (Подходит к двери, видит конверт, берет его, выглядывает в коридор, никого нет. Возвращается, разрывает конверт, читает.)

Г о л о с Т р а у б е. «Милая фрейлейн Адель! Извини, дорогая Адель, что я назвал тебя «фрейлейн». Это, наверно, потому, что ты теперь от меня далеко — нас разделяет целая жизнь. Когда будешь читать эти строки, которые, быть может, для тебя не имеют никакого значения, наивного Петера Траубе не будет на этом свете. Я предал Германию. Время сейчас такое, что суда не будет. Одним словом, дело в следующем: машину, в которой заключенных перевозили из Лейпцига в Берлин, я должен был в определенном месте пустить в пропасть. Так было задумано господином Гелером. Я этого не сделал. И быть может, не только потому, что рядом со мной сидела ты… В конце концов, человек должен жертвовать своей любовью во имя родины… Я уверен, что в те секунды, пока машина летела бы вниз, ты не упрекнула бы меня, потому что так повелела Германия, а ты любишь Германию, любишь ее больше всего на свете. Склоняю голову перед твоей большой любовью и жду пулю. Времени больше нет, прощай!.. Петер».