Иван Радоев - «Красное и коричневое» и другие пьесы

А д е л ь. Да. Именно такие, как он.

Д и м и т р о в. Фрейлейн Адель, Хорст Вессель был сводником, его убил один из соперников в доме проститутки…

А д е л ь. Я запрещаю вам, иностранцу…

Д и м и т р о в. Ну вот, вы снова запрещаете.

А д е л ь. Хорст Вессель — символ нашей борьбы. Его имя свято для немецкой молодежи.

Д и м и т р о в. Да-да, конечно, он оказался в доме той женщины, чтобы спасти ее душу.

А д е л ь. Вот видите! Вы, оказывается, отлично все знаете, а говорите гадости. Вам, иностранцам, никогда не понять нас, молодых немцев. Ваш процесс окончен, господин Димитров. Вы уже ушли в прошлое.

Д и м и т р о в. Мы все когда-нибудь уйдем в прошлое. Кстати, и вы тоже. Потеряют подвижность суставы, появятся морщины, сердце станет биться с перебоями, память ослабеет. Это естественно. Но память человечества всегда будет оставаться молодой и светлой. Человечество ничего не забудет. И ваши фюреры когда-нибудь ответят не только за таких, как я, но и за вас, за вашу искалеченную молодость.

А д е л ь. Я вам запрещаю так говорить!

Д и м и т р о в. Это не в вашей власти, фрейлейн Рихтгофен. Правде рот не заткнете.

А д е л ь. Мы заткнем рот вам! (Направляясь к двери.) Вам не удастся поколебать моей веры! Не удастся потому, что я твердо верю. Верю в будущее Германии. (Хлопает дверью.)

Д и м и т р о в. Фрейлейн Рихтгофен, вы забыли свой реферат!

Затемнение.

На просцениуме — Ч т е ц в к о р и ч н е в о м.

Ч т е ц в к о р и ч н е в о м. Приказ министерства просвещения Баварии: «Преподавание истории во всех школах Баварии с начала учебного 1933/34 года спланировать следующим образом: первые четыре-шесть недель отвести для изучения материала, охватывающего период с 1918 по 1933 год, остальной учебный материал, соответственно сокращенный, распределить на остальные месяцы года. В конце учебного цикла, на последнем уроке, провести торжественный акт в зале, украшенном флагами и цветами. Необходимо, чтобы учитель и один из учеников выступили с краткой речью о расцвете нации. Особое внимание обратить на пение патриотических песен».

На просцениуме — Ч т е ц в к р а с н о м.

Ч т е ц в к р а с н о м. В настоящий момент все театры Германии играют пьесу национал-социалистского писателя Ганса Йоста «Шлягетер», в которой главный герой заявляет: «Когда я слышу слово «культура», я хватаюсь за пистолет!»

Затемнение.

Свет загорается. В камере — Д и м и т р о в и в р а ч.

В р а ч. Дышите.

Д и м и т р о в. Теперь вы можете говорить со мной смело, доктор. Я невиновен и судом оправдан.

В р а ч. Виновны вы или невиновны, решают другие, я же — всего лишь врач. Дышите… Так. (Встает.) Я оставляю вам лекарства. Пожалуйста.

Д и м и т р о в. Доктор, я хотел бы попросить вас…

В р а ч. Я тоже хотел бы просить вас, Димитров, не говорить со мной ни о чем. Кроме вашего здоровья. Всего доброго.

Врач уходит. Входит Ф р и к и осторожно подает Димитрову какую-то книгу.

Затемнение.

Свет загорается. В кабинете — д-р Б ю н г е р, Г е л е р и А д е л ь. Ш т у р м о в и к вводит Д и м и т р о в а.

Б ю н г е р. Димитров, есть приказ о вашем переводе в тюрьму берлинского гестапо. Надеюсь, вам будет приятно переменить климат. Нашей милой фрейлейн Рихтгофен выпала честь сопровождать вас.

Д и м и т р о в. Я никуда не поеду. Я оправдан, и у вас нет оснований задерживать меня. Я настаиваю, чтобы мне ответили: когда я буду освобожден?

Б ю н г е р. Этого я не знаю.

Д и м и т р о в. Есть в этой стране хоть кто-нибудь, кто это знает?

Б ю н г е р. Есть, господин Димитров. Бог!

Д и м и т р о в. Вы хотя бы над богом не издевайтесь. Вопреки общепринятым законам вы держали меня здесь, а теперь собираетесь переправить в Берлин. Для чего? Чтобы при попытке к бегству разделаться со мной? Но я ничего не боюсь и бежать не собираюсь. Неужели вы не понимаете, что ваш произвол и без того меня губит, разрушает мое здоровье? Меня содержат в полной изоляции. Знаете ли вы, что значит для меня день, прожитый без общения с внешним миром? Ежедневно повторяется одно и то же: «Дышите… глубже…» Сколько мне еще здесь дышать, господин Бюнгер? Пока яд вашего воздуха меня не отравит? Я не могу сидеть сложа руки. Я хочу бороться, а не «дышать глубоко». У вас тут можно с ума сойти. Лучше устройте мне еще один процесс!

Б ю н г е р. Будет нужно — устроим, господин Димитров.

Д и м и т р о в. В фашистской стране все возможно.

Б ю н г е р. Я запрещаю вам вести здесь коммунистическую пропаганду!

Освещение меняется. Реминисценция процесса. Входит Г е р и н г и останавливается против Д и м и т р о в а.

Д и м и т р о в. Здесь господин Геринг тоже ведет национал-социалистскую пропаганду. (Герингу.) Известно ли это…

Г е р и н г (громко крича) . Я вам скажу, что известно германскому народу! Германскому народу известно, что здесь вы бессовестно себя ведете, что вы явились сюда, чтобы поджечь рейхстаг. Но я здесь не для того, чтобы позволить вам себя допрашивать и бросать мне упреки!

Б ю н г е р. Димитров, я вам уже сказал, что вы не должны вести здесь коммунистическую пропаганду. Поэтому пусть вас не удивляет, что господин свидетель так негодует! Я строжайшим образом запрещаю вам вести такую пропаганду. Вы должны задавать лишь вопросы, относящиеся к делу.

Д и м и т р о в. Я очень доволен ответом господина премьер-министра.

Б ю н г е р. Мне совершенно безразлично, довольны вы или нет. Я лишаю вас слова.

Д и м и т р о в. У меня есть еще вопрос, относящийся к делу.

Б ю н г е р (еще резче) . Я лишаю вас слова! Выведите его!

Входят д в о е п о л и ц е й с к и х.

Д и м и т р о в. Вы, наверно, боитесь моих вопросов, господин премьер-министр?

Г е р и н г (кричит) . Смотрите берегитесь, я с вами расправлюсь, как только вы выйдете из зала суда! (Быстро уходит.)

Освещение меняется. Снова кабинет д-ра Бюнгера. Входят д в о е п о л и ц е й с к и х.

Б ю н г е р (полицейским) . Отведите заключенного наверх, пусть получит документы и готовится к переезду.

Д и м и т р о в. Я протестую!

Б ю н г е р. Ваше право… Вам предстоит совершить путешествие по одной из красивейших областей Германии. Счастливого пути, Димитров!

Д и м и т р о в (у двери) . Господин Бюнгер, пока меня будут везти в гестаповскую тюрьму, подумайте о дне, когда вам придется отвечать за ваше печальное путешествие в область правосудия… До свидания, господин Бюнгер!

Б ю н г е р, Г е л е р, А д е л ь , Д и м и т р о в и п о л и ц е й с к и е поднимаются по металлической лестнице. На просцениуме — Ч т е ц в к р а с н о м и Ч т е ц в к о р и ч н е в о м. Свет зажигается во всех камерах. Все заключенные смотрят на Димитрова.

Ч т е ц в к о р и ч н е в о м. «Предрассудок формально-либерального права состоит в том, что кумиром юстиции якобы должна быть объективность. Но это, разумеется, абсолютная чепуха. Ибо что значит объективность в момент борьбы народа за свое существование? Думает ли об объективности солдат, воюющий на фронте? Думает ли о ней победоносная армия? Солдата и армию занимает лишь один вопрос: как отстоять свободу и честь страны, как спасти нацию? Следовательно, само собой разумеется, что юстиция народа, борющегося не на жизнь, а на смерть, не может поклоняться мертвой объективности. Суд, прокуратура и адвокатура должны в своих действиях руководствоваться лишь одним соображением: делать все, что необходимо для жизни нации, для спасения народа…» — из речи министра юстиции Керля.