Ханс Янн - Томас Чаттертон

Питер.Почему ты не хочешь быть с нами?

Томас.Я буду сидеть здесь, за столом. Мы повесим занавеску, чтобы присутствие одетого человека вас не смущало.

Питер.Тебе такое не по вкусу?

Томас.О том же я мог бы спросить тебя. Думаю, мы оба теперь достаточно взрослые, чтобы понимать толк в прекраснейших изобретениях нашего бренного мира.

Питер.Тогда что тебе мешает?

Томас.Вчера я опять видел дурака Кэткота и врача Барретта, который пишет историю Бристоля. Я им принес полный текст «Бристоуской трагедии» и стихи, посвященные Иоанну Лэмингтону. Оба, кажется, усомнились в подлинности этих вещиц, я хочу сказать — в том, что вещи эти вышли из-под пера старого Роули. Обоим показалось, что стихи на удивление чистые, правильные по размеру… и что разбросанные в них красивые сравнения слишком поэтичны. Я в ответ заявил, что Роули более великий поэт, чем Чосер. Но под конец признался, что все это моя работа. Однако Барретт, в свою очередь, признание отклонил. Дескать, я на такое не способен; с тем же успехом он сам мог бы претендовать на авторство. Я было растерялся, но сумел взять себя в руки. Я лишь слегка дополнил тексты, сказал я, — в тех местах, где пергаменты стали нечитаемыми. Оба тут же захотели взглянуть на оригиналы. Я нашел какой-то предлог, чтобы оттянуть время. Но Барретт побежал к моей матушке и принялся ее выспрашивать. Она пуглива. Кроме того, почитает этого Барретта (которому удалось несколько поправить ее здоровье) чуть ли не как неземное существо. Тем не менее, матушка держалась молодцом. Объяснила, что мой отец в свое время украл пергаменты из архива церкви Марии Рэдклиффской, кое-что потом уничтожил, ну и так далее. Она помогла мне выпутаться из затруднительного положения, это точно. Однако теперь наш акушер настойчивее, чем когда-либо прежде, требует пергаменты. Я обещал ему принести кое-что уже завтра.

Питер.Но ведь тебе нужно только достать документы из сундука…

Томас.Ты говоришь, подыгрывая своим желаниям. Ты единственный, с кем я полностью откровенен. Уильям — просто мое утешение. Ты-то наверняка знаешь, что я и есть Роули. Тогда как для твоего брата все это — враки, плод разгоряченной фантазии… В сундуке сейчас нет ничего, что я мог бы предложить этим двум господам, одержимым собиранием древностей. Они хотят увидеть пожелтевшую рукопись поэта и определенные стихи — те, что родились в моей голове.

Питер.Боюсь, ты слишком углубился в заросли. Бывают колючки, которые не только ранят, но и мешают двигаться дальше.

Томас.Нужно быть отщепенцем — настолько, чтобы в любой час, если он под завязку наполнится неприятностями, суметь выстрелить себе в рот.

Питер.Возможно, мы оба настолько свободны… и одиноки… и исполнены решимости.

Питер.Ты получишь мой, как только я куплю еще один.

Томас.Я напомню, если забудешь.

Питер.Уже в ближайшие дни я тебе его принесу.

Томас.Хорошо бы еще и яд иметь при себе; или хотя бы опиум.

(Слышно, как бьют часы на башне).

Питер.Святая Мария Рэдклиффская отбивает девятый час.

Томас.Я спущусь вниз: посмотреть, стала ли тьма непроницаемой. Миссис Эскинс не должна заметить, что мисс Сингер поднимается к нам. Прочие соседи по дому принимают эту мансарду за часть царства духов, которая не лишена жути. Может, их представление не так уж ошибочно: здесь мы пребываем за пределами обычного мира, подчиняющегося низшему разуму.

Питер.Томас, я хотел бы, чтобы ты отослал Элизабет —

Томас.Почему?

Питер.Развлекаться с ней одному… если ты воздерживаешься… Мы, Том, слишком друг к другу привязаны — ты и я… Мы с нашими чувствами ориентированы друг на друга. А это сомнительное удовольствие… Нам с тобой нужно подмешать к нему что-то… добиться его возгонки… посредством чего-то странного, путаного. Мы ведь не любим мисс Сингер. А лишь подчиняемся некоей властной потребности —

Томас.Что запрещает тебе думать тем временем обо мне? В пространстве внутренних представлений нет ничего запретного. Закрой глаза, и перед тобой раскинется просторная Природа, великий ландшафт Познаваемого-в-ощущениях. Наша религия — это уверенность в том, что мы держим оборону против всего мира. Я сотворен из глины и бедности. К бедности часто наведывается в гости поэтическое искусство. Нет таких пороков, в которых не обвиняли бы бедняков. А расплачиваются бедняки той же монетой, что и все остальные, — собственной смертью. Ты соскользнул вниз, ко мне, — после того как дом на Кристмас-стрит отринул тебя. Мы хотим для себя по меньшей мере отщепенчества. Хотим быть — противниками. Мы — пример для других, начинающих с меньшим мужеством. Мы основали общество «барабанщиков» и в арендованной задней комнате одной корчмы построили для бедняков, которые прикованы к своим хозяевам-«наставникам», воображаемый храм: святилище несовершеннолетних. Здесь они играют роли, придуманные поэтами для сцены: королей, полководцев, мошенников, знаменитых влюбленных, князей духа, исследователей звездного моря. Здесь же — выплескивают полной мерой собственные свободнорожденные чувства: проклинают изобретателей сервитута и договорного рабства, поносят своих эксплуататоров. Ученик, который обычно дрожит, услышав повелительный голос учителя, здесь сбрасывает пугливость вместе с рабочим фартуком и превращается в более привлекательное существо. Кузнец, портной, молотильщик, мальчик из бельевой лавки, плетельщик корзин, цирюльник, подручный пивовара, резчик по дереву, мясник, посыльный купца, каменщик с грязными руками и лицом: среди них нет ни одного малодушного, который не был бы готов на преступление ради возможности подняться по социальной лестнице, получить право свободно дышать и выиграть жизнь — свою собственную, свою неоскверненную собственность. Здесь им встречаются девушки (может, единственные дочери и наследницы какого-нибудь уважаемого сапожника), которые вдыхают чудо плоти, отваживаются довериться своей — обычно подавляемой — телесности. И все же внутренний страх не отступает от молодых людей: поставленные над ними опекуны, доведись им узнать об этом прибежище свободы, поднимут в своем цеховом союзе тревогу, и тогда какой-нибудь фельдфебель — с заниженными представлениями о справедливости — вломится в священную обитель и доставит беззащитных юнцов в исправительное заведение. Каково положение вещей! Какая трещина в мироздании!.. Мы с тобой, Питер, не вправе бояться. Я сейчас спущусь вниз, чтобы встретить Элизабет. А ты пока повесь занавеску на крючки, которые я заранее вбил.