Ханс Янн - Томас Чаттертон

Томас (хочет последовать за ним, но стена снова смыкается). Мистер Абуриэль! (Томас пытается открыть проход; это не удается.) Обман. Иллюзии. Замутненный воздух. Взвихренная пыль. Старый дом, пахнущий привидениями. И ничего — для рук, хотящих что-то ощупать. Даже этот последний, Абуриэль, разрежен, как зеркальные отблески. Дурак, который уподобился шороху, дурачащему дурака… И все-таки он говорил со мной, как если бы был частью моих ответов самому себе. Я, дескать, призван: таков итог. Призван к чему? Время покажет. А путь? Путь со временем обнаружится. Сейчас, во всяком случае, я один. На сегодня всё это внезапно закончилось. Остались книги, которые упрощают прошлое, словно жизнь с давних пор есть лишь безудержное говорение. Протокол. Я сам, состоящий из плоти, костей и мозга, заполнен… Чем? Мысленными образами, страхом, неуверенностью, неуспокоенностью, кроваво-багряным сном — сном, полным пространств, которые никто не измерит. И в черепе моем разливается жар, как в паху… Да, но сейчас я слышу шаги Джона Ламберта.

(Он подходит к пюпитру и делает вид, будто пишет).

Ламберт (появляется на пороге). Надо же, ты еще работаешь. Я тобой доволен. Можешь отправляться домой. Этот день уже отошел.

Томас.Нет, сэр. Еще одно срочное дело. Здесь были клиенты. Я составил протокол. И должен разъяснить его вам, даже если мы задержимся за полночь.

Ламберт.Настолько это, по-твоему, важно? Удивительно: важные вещи еще не перевелись… Но, собственно, что считать важным?

Томас.Такую оказию, сэр.

Ламберт.Коли не шутишь, пойдем в контору —

(Оба уходят через правую дверь).

В комнате: широкая кровать; большой стол, весь заваленный книгами, бумагами, пергаментами, писчими принадлежностями; ларь; на крючке — старинная, странного вида одежда; кукла-манекен Матильда (плетеный из прутьев каркас, покрытый льняной материей) — обнаженная, с деревянной, тоже обтянутой тканью головой; два стула. Ночь. Полнолуние. На сундуке рядом с кроватью горит свеча. Две свечи на столе.

Уильям Смит (неподвижно лежит в кровати; потом, шевельнувшись, ощупывает одеяло рядом с собой). Его нет. Томаса нет. Он не может противиться луне. (Садится, возится с огнивом, зажигает свечу.) Я хотел бодрствовать; но сон унес меня прочь от него — куда-то… Как давно он встал? От его тепла ничего не осталось. Все тепло здесь — мое. (Осторожно встает; тихо ступая босыми ногами, обходит комнату, с беспокойством заглядывает во все углы, останавливается возле куклы.) Она как человек. У нее есть имя, как у человека. Матильда, девица. (Двумя пальцами дотрагивается до куклы.) Зачем Том притащил ее сюда? У нее страшное лицо. (Боязливо возвращается в постель.) Постараюсь больше не засыпать.

Томас Чаттертон (бесшумно влезает в окно, босой и в ночной сорочке; пересекает комнату, пялясь в пространство неподвижными широко открытыми глазами; укладывается в постель рядом с Уильямом).

Уильям (мягко). Томас — Томас — Томас — проснись же!

Томас (очнувшись). Что такое?

Уильям.Ты спал?

Томас.Ну конечно… Что еще я мог, по-твоему, делать?

Уильям.Нет, Томас… Я должен сказать тебе: ты только что влез сюда через окно, добравшись до него по крыше.

Томас.Тебе привиделся сон, Уильям. Я лежал в постели.

Уильям.Другие тоже об этом знают.

Томас.О чем знают другие? И о каких других идет речь?

Уильям.Что ты, как лунатик, бродишь во сне.

Томас.И я должен в такое поверить?

Уильям.Где ты был, Томас? Долго ли отсутствовал? В какую часть города забрел?

Томас.Не выводи меня из терпения. Я спал.

Уильям.Ты не лежал со мной рядом. Я зажег свет. Тебя не было в комнате. Скажи, что ты просто ходил в сортир, тогда все снова будет хорошо. Ах нет, не будет — ты ведь зачем-то влез через окно.

Томас.Я не был в сортире. А окно закрыто.

Уильям.Оно открыто, Томас.

Томас.Пусть открыто… не все ли равно.

Ричард Филлипс (входит через дверь). Не бойтесь, это я: могильщик Ричард Филлипс. Здесь, к счастью, горит свет. Значит, вы не спите.

Уильям (в страхе хватается за Томаса). Это вы, Филлипс? В самом деле вы?

Филлипс.Я вам уже представился. Больше того: вы меня узнали. Он здесь, этот полуночник? Я пришел убедиться, что он вернулся домой. Он заставил меня попотеть, ваш дружок. У меня и рубашка взмокла, и волосы.

Томас.О ком вы, дядя Ричард? Я что-то не понял.

Уильям.Расскажите, прошу вас. Ведь вы его видели. Вы видели его в городе.

Филлипс.Не в моем обычае врываться по ночам в дома других людей и подходить к чужим кроватям… если, конечно, никто не умер. Но Томас — мой племянник, и это извиняет меня.

Уильям.Вы встретили его на улице —

Филлипс.Никто не скажет, что я боязлив, подвержен страхам. Рытьем могил я занимаюсь, как правило, по ночам; по крайней мере, если луна светит ярко. Я работаю в одиночестве, и какой-нибудь череп, выкинутый мною из земли… или берцовая кость… говорят мне не больше того, что может сказать мертвец: то есть не говорят ничего. Во время этих ночных работ мне не встречался никто, кого бы стоило бояться. Вплоть до сегодняшнего дня. Сегодня же вдруг идет кто-то, белый и залитый белым светом, и смотрит прямо перед собой. Глаза у него стеклянные… Все это я увидел в последний момент, ибо стоял глубоко в могиле. Этот кто-то прошел мимо ямы, на расстоянии пяди от края. Я пригнулся. Опасаясь уж не знаю чего, но, во всяком случае, наихудшего… Едва этот кто-то проходит мимо, разум мой концентрируется. Глаза снова видят, что им и следовало увидеть, и я наконец отдаю себе отчет в том, что успел разглядеть, несмотря на свое замешательство. Этого кого-то я, оказывается, знаю. Это мой племянник Томас, в ночной рубашке.

Томас.Как, простите? Я, по-вашему, и был этим кем-то ? Который шел мимо разверстой могилы? С остекленевшим взглядом?

Филлипс.Я тогда вылезаю из ямы. Он же невозмутимо шагает через могилы и исчезает в соборе. Я решаю, что подожду, пока он оттуда выйдет. На душе у меня тяжело. Может, потому что я не вполне уверен, что это он.

Томас.Это не был я.

Филлипс.В любом случае, мне не хотелось следовать за ним в темноте. Церковные своды, когда они слышат шаги, откликаются — сами начинают говорить. Ночью ничего приятного в этом нет. Я должен подождать, сказал я себе. Охота работать у меня пропала. И возникло чувство антипатии к умершим — своего рода отчуждение. Итак, я рассматривал Святую Марию Редклиффскую в лунном свете, а она была тихой, и большой, и каменной… действовала, если хотите, успокаивающе. Я смотрел вверх, на башню, и не видел ничего примечательного. Само собой. Но потом вдруг волосы мои повлажнели от пота, и нательная рубаха — тоже. Высоко вверху, на колокольне, этот кто-то выбрался из окна на карниз… Стоял там, ни за что не держась, весь белый, и смотрел на Бристоль, как может смотреть сверху на спящий город воплощенное Зло.