Борис Акунин - Чайка

Аркадина. Сумасшедшая! Убийца! Борис, не слушай ее!

Нина( смотрит не на нее, а на Тригорина, хоть и обращается к Дорну ). Я получала от Кости письма и знала, что он совершенно спятил, он помешался на ненависти к Борису Алексеевичу. Я ходила вокруг дома кругами, ждала. И вот сегодня вы наконец приехали. Я была здесь какой-нибудь час назад. ( Оглядывается на часы. ) Меньше. Дождалась, пока Костя останется один, и вошла — через эту вот дверь. Решила проверить, действительно ли он настолько безумен. Оказалось, еще безумнее, чем я думала. Он не выпускал из рук револьвера, вел себя дико, взрывы ярости сменялись холодной рассеяностью, которая пугала меня еще больше, чем неистовство. Я попробовала смягчить, успокоить его, но мои нервы расстроены… Я сорвалась, само собой выплеснулось про… про мои чувства к Борису. Боже, как я испугалась! Ведь я сама подписала Борису Алексеевичу смертный приговор! Не помня себя, выбежала в сад и стою, будто приросла к земле… ( От волнения не может говорить дальше. )

Дорн. И снова стали смотреть снаружи на освещенное окно. А когда Константин Гаврилович вышел в соседнюю комнату, вы тоже вошли туда — с террасы. Должно быть, еще сами не знали, что намерены сделать.

Нина( опустив голову. ) Нет, знала… Я готова была на то, чтобы… Чтобы ( едва слышно ) отдаться Косте… Лишь бы отвлечь его от мысли об убийстве, лишь бы спасти Бориса… Мы стояли у стеклянной двери. Он взял меня за плечи, стал целовать в шею, и вдруг я почувствовала, что не вынесу, что это выше моих сил… Вижу — на секретере револьвер. Лежит и поблескивает в свете лампы. Это было как символ, как знак свыше… Я прошептала: «Погасите лампу!» а когда он отвернулся, схватила револьвер, взвела курок… Я умею стрелять. Меня офицеры научили — в прошлом году, когда я гастролировала в Пятигорске… Ах, это неважно. ( Оглядывается на чучело чайки, бормочет. ) Я чайка… Я чайка… ( Медленно выходит на террасу и стоит там. Шум дождя слышен сильнее. )

Аркадина( Тригорину ). Не смотри ты на нее так. Вся эта сцена была разыграна, чтобы тебя разжалобить — уж можешь мне поверить, я эти фокусы отлично понимаю. Жалеть ее нечего. Разыграет перед присяжными этакую вот чайку, и оправдают. Даже на уловку с эфиром сквозь пальцы посмотрят. А что ж — молода, смазлива, влюблена. Такую рекламу себе сделает на этой истории! Позавидовать можно. И ангажемент хороший получит. Публика будет на спектакли валом валить.

Раскат грома, вспышка, свет гаснет. (К концу этой картины, как и всех последующих кроме самой последней, все актеры должны оказаться на тех же местах, где были в начале картины.)

Часы бьют девять раз. Свет зажигается вновь.

Дорн( сверяет по своим ). Отстают. Сейчас семь минут десятого… Итак, дамы и господа, все участники драмы на месте. Один — или одна из нас убийца. Давайте разбираться.

Шамраев. А как разбираться-то? Если кто убил, то сам ведь не признается.

Дорн. Для того, любезнейший Илья Афанасьевич, человеку и дана лобная часть коры головного мозга, где, согласно новейшим научным гипотезам, сосредоточена вся мыслительная деятельность. Кроме того, мы располагаем двумя древними как мир сыскными рекомендациями: Cui prodest и Cherchez la femme. Рекомендации препошлые, но от того не менее верные — почти все убийства именно из-за этих двух причин и совершаются.

Медведенко. Про «шерше ла фам» я помню, что это значит. А первое вот запамятовал. Это по-латыни?

Шамраев( резко ). Не знаешь, так молчи, не срамись. Cui prodest — значит «ищи, кому выгода». А еще учитель! Зачем ты вообще ночевать остался? Шел бы домой.

Медведенко. Так ведь вы, папаша, лошадь не дали. Сказали, только со станции приехали, не гонять же опять.

Шамраев. И что с того, что не дал. Шесть верст — не околица, не рассыпался бы. Послушал бы меня, ушел бы — не угодил бы в этакую историю.

Медведенко. Гроза началась, ливень… Так и простудиться недолго. Здоровье у меня некрепкое. Прошлую зиму вон два месяца кашлял. А умирать мне никак невозможно. Ну, Маше с ребенком вы, конечно, пропасть не дадите, но у меня ведь еще мать, две сестренки, братишка. Кроме меня кому они нужны?

Маша( оборачивается, зло затягиваясь папиросой ). Знаем. Тысячу раз слышали, почему тебе нельзя умирать. Да ты ведь, кажется, и не умер. Умер Константин Гаврилович. ( Заходится кашлем, никак не может остановиться, кашель переходит в сдавленное рыдание. Мать хлопает ее по спине, потом обнимает, обе плачут. )

Медведенко( жалобно Тригорину ). Ну вот, опять не так сказал. Теперь долго поминать будут.

Тригорин. Страдательный залог — самая угнетенная из глагольных форм и сама в том виновата. Вам бы полегче быть, повеселее. А то вы все жалуетесь — и два года назад, и теперь. Женщины этого не любят.

Медведенко. Хорошо вам говорить. Вы богатый человек, знаменитый писатель, а у меня мать, две сестренки…

Маша. Заткнись! Мама, пусть он уйдет! Я видеть его не могу! Особенно теперь, когда, когда… ( Не может продолжать и тычет пальцем в закрытую дверь, за которой лежит тело Треплева ).

Дорн( задумчиво ). Ну, насчет Cui prodest — сомнительно. У Треплева за душой ни гроша не было. Стало быть, остается «шерше».

Аркадина. Костя был влюблен в Заречную, это всем известно.

Дорн. Не вижу здесь мотива для убийства. Разве что кто-то другой, тоже влюбленный в Заречную, застрелил соперника из ревности? Например, вы, Петр Николаевич. Вы ведь, кажется, к Нине Михайловне были неравнодушны?

Сорин. Нашли время шутить.

Дорн. М-да, нет логики. Убивают счастливых соперников, а Константин Гаврилович, кажется, успехами на сем поприще похвастаться не мог. Значит, дело не в Заречной. Но ведь тут, по-моему, имелась и иная любовная линия? ( Поворачивается к Маше. ) Прошу прощения, Марья Ильинична, но сейчас не до деликатностей, да вы, по-моему, не очень-то и скрывали свою сердечную привязанность к Константину Гавриловичу.

Маша( вздрогнув, после паузы ). Да, любила. Все знают, и он знает ( презрительный кивок в сторону Медведенки. ) И всегда буду любить.

Полина Андреевна. Что ты говоришь! Зачем? Любить люби, но зачем говорить!

Шамраев. Сама виновата, что вышла за это ничтожество. Мы с матерью тебе говорили. Нужно было уехать в Тверь, я же подыскал тебе отличное место гувернатки — в хорошем доме, двадцать пять рублей на всем готовом!

Медведенко( Тригорину жалобно ). Это про меня — «ничтожество». В моем присутствии. И всегда так.