Сергей Ермолинский - Синее море

П и с а т е л ь. Что, что? А мои воспоминания о тогда еще подозрительном Шаляпине — какой имели успех? И кто-то умывал руки?.. (Напевая.) «На сердце гнет немых страданий, счастливых дней не воротить…»

К р и т и к (сдался) . Бессмертны вы. Заходите в редакцию. Посоветуемся с народом.

П и с а т е л ь (прощаясь). Можете на меня положиться.

К р и т и к (смеется) . Какие у вас нежные ручки, Веньямин Веньяминович…

П и с а т е л ь. Рук не исправишь, хоть топором руби, Кориолан Игнатьич.

К р и т и к. Восхитительные ручки.

Расходятся в разные стороны.

П и с а т е л ь. Тертый калач, а без году неделя.

К р и т и к. Тертый калач, а пора бы и о душе подумать.

П ь е р о (бренчит на гитаре) .

П а я ц. Алле-ап!

И оба исчезают, растворяются в темноте. Интермедия кончилась. По просцениуму силуэтами проходят д в е н а д ц а т ь к р а с н о г в а р д е й ц е в с винтовками. И когда они скрываются и затихает их громоздкий шаг, тотчас освещается круг — квартира Б л о к а.

Стоя, он разговаривает по телефону. За столом сидит Е в г е н и й П а в л о в и ч И в а н о в, тот самый рыжебородый литератор, друг Блока, который появлялся в полуфантастической крылатке в метельную ночь. Сейчас он в заношенном френчике. Называть мы его будем по-прежнему — Женей. Он разбирает бумаги.

Б л о к (в телефон) . Продолжаю отвечать на вашу анкету. Вы спрашиваете: «Что сейчас делать?» Этот вопрос, обращенный к интеллигенции, которая до сих пор растеряна, более чем уместен. Но так как «слова писателя суть его дела», позволю себе ответить не вообще «что делать», а что делать сейчас художнику. Первое. Художнику надлежит знать, что той России, которая была, — нет и никогда уже не будет. Европы, которая была, нет и не будет! То и другое явится, может быть, в удесятеренном ужасе, так что жить станет нестерпимо. Но того рода ужаса, который был, уже не будет. Мир вступил в новую эру. Т а цивилизация, т а государственность, т а религия — умерли. Второе. Художнику надлежит пылать гневом против всего, что пытается гальванизировать труп. Для того, чтобы этот гнев не вырождался в злобу, ему надлежит хранить огонь знания о величии эпохи, которой никакая низкая злоба недостойна. Третье. Художнику надлежит готовиться встретить еще более великие события, имеющие наступить, и, встретив, суметь склониться перед ними. Все. Пожалуйста. (Положил трубку.) Женя, надо попытаться получить дрова и какой-нибудь дополнительный паек Михаилу Кузмину. Он сидит в холоде и голодает.

Ж е н я. Саша!

Б л о к. Что?

Ж е н я. Вчера я отнес букинисту книги, которые ты отобрал…

Б л о к. Взяли?

Ж е н я. Вот деньги. На них можно выцыганить на барахолке не менее трех фунтов муки.

Б л о к. Мечта.

Ж е н я. Но ты, я вижу, новую пачку приготовил?

Б л о к. А эти книги мне и вовсе не нужны.

Ж е н я. Так, так. Значит, совсем плохо?

Б л о к. Не выдумывай. Получше, чем у тебя.

Ж е н я. У меня все-таки обстоятельная семья.

Б л о к. А у меня Люба получает за концерты продуктами. И, кроме того, у меня паек. Вот только за стеной вселили мещанина-буржуя. Ужасно раздражает. Послушай, а как помочь Ремизову? Может, провести его в Союз поэтов?

Ж е н я. Но он же не поэт.

Б л о к. Неважно. Он поэт больше, чем кто-нибудь.

Ж е н я. Боюсь, мы опоздали, Саша. Ты же знаешь, против тебя ополчились в союзе, сменили правление. Там полно дельцов и шушеры. В союзе не выйдет.

Б л о к. А если хороший писатель голодает? Как же быть?

Ж е н я. Попробую зайти в Петросовет.

Б л о к. Пожалуй, лучше зайду я сам.

Ж е н я. У тебя и без того хлопот.

Б л о к. Ох, да. А ведь мне и за это многие не подают руки — из тех, с кем прошла моя юность, да нет, едва ли не вся жизнь. Считают меня чуть ли не комиссаром из Москвы.

Ж е н я (нахмурившись) . Ты не один, Саша.

Б л о к. Конечно, конечно.

Ж е н я. Не отмахивайся. Вот — Ахматова написала:

Б л о к. А разве она могла написать иначе? Она поэт. Ах, друг Женя, ты помнишь, я ведь плакал, когда узнал, что дом наш в моем милом Шахматове сожгли, библиотеку тоже — сожгли или растащили… Защемило сердце. Но ведь это пылинка в сравнении с тем, что происходит вокруг. Разве не так? Разве могло быть иначе? И вот я думаю: человеческая совесть побуждает искать лучшего и помогает отказываться от старого, уютного — в пользу нового, сначала неуютного и немилого, но обещающего свежую жизнь. И все-таки… как бы тебе сказать… Под игом малейшего насилия над собой совесть моя умолкает. И чем наглей это насилие, тем больше совесть моя умолкает. Пойми меня правильно. Тогда совесть моя замыкается в старом. Ужасно. Этому надо сопротивляться, иначе — слепота, бессилие, конец.

Резкий нетерпеливый звонок, и через секунду врывается А н д р е й Б е л ы й. Он в ермолке, из-под которой выбиваются седые, клочковатые волосы.

Б е л ы й. Я только что из Москвы. Прямо к тебе. Меня вызвали в Дом искусств. Буду читать доклад. В Москве, в Пролеткульте, уже читал. Открылось, прозрел, понял, закончил. Не перебивай. Недавно закончил «Глоссолалию». Трактат о звуке как жесте утраченного содержания. Это, если хочешь, звуковая поэма. Критиковать меня научно совершенно бессмысленно. Я проникаю в тайны языка, в глубины его, где нет еще ни образов, ни понятий…

Б л о к. Подожди. Ответь толком, как ты живешь. Писем от тебя давно нет, мы беспокоимся.

Б е л ы й. Кто… кто беспокоится?

Б л о к. Мы. Я и Люба.

Б е л ы й. А, да… да, да… Как живу? То есть — как живу?.. Голодная подагра, как бывает сытая. (Подскочил и завертелся, как ужаленный.) У меня нет комнаты! Я — писатель земли русской, а у меня нет камня, где бы я мог приклонить голову… Я написал «Петербург»! Я предвидел крушение царской России, я видел во сне конец царя в тысяча девятьсот пятом году!.. Я не могу писать. Это позор! Я должен стоять в очереди за воблой!

Б л о к. Успокойся. Петр Семенович написал мне, что он устроит тебе комнату, и ты будешь получать паек в Доме ученых и где-то еще, кажется, на Поварской, на курсах у Брюсова. Вчера Горький подтвердил мне это.

Б е л ы й. А! Горький! Брюсов!.. А если я — человек? Если я — не дух? Если я хочу есть? Я — пролетарий! Люмпен-пролетарий! Вот, вот! На мне ничего нет. У меня ничего нет! На мне лохмотья! Меня хотят уморить, как и тебя…

Б л о к. Меня не хотят уморить.

Б е л ы й. На моих лекциях битком набито. Какие-то люди в сапожищах, в вонючих шинелях, какие-то смертеподобные девицы. Странно, странно, странно. Слушают — муха не пролетит. Закидывают вопросами. А я падаю от голода. Сумасшедший дом. Что это? Я буду кричать, пока меня не услышат!.. А!.. а… а…