Ирина Чайковская - Однажды весной

– He is alt, – сказал он на своем странном языке, показывая рукой вверх. Видимо, в моем муже его больше всего поразил рост. Мифический «хазбенд» обрел наконец плоть и кровь. Неожиданно Луис подскочил ко мне и поцеловал в щеку. Мне осталось только рассмеяться и погрозить ему. И опять он произнес это непонятное «мучос». По дороге к теннисному корту меня вдруг осенило. Припомнилась известная латино-американская песня, в которой звучало что-то похожее на «мучос» или «самомучос». Мелодия у песни была настолоько привязчивая, что я напевала ее всю следующую неделю.

В то воскресное утро было по-настоящему холодно. Снега на горах не наблюдалось, однако в воздухе пахло скорой зимой. Пока же вокруг царствовала осень. Домики, окружающие трек, стояли в разноцветной листве. Кругом было пусто. Только какой-то сухой американец в шортах прогуливал двух огромных, обросших шерстью собак. Интересно, будет сегодня Луис или нет? Заглядевшись на удивительно красивую панораму, я не заметила его приближения. Он был грустен. Что-то говорил. Я его не понимала.

– I don't understand you. What does it mean? – Он что-то прошептал. Я опять не поняла. И вдруг до меня дошло: «амур», он сказал «амур». Следующую фразу он произнес очень громко: "I live you", почему-то «live», а не «love». Даже такое затертое слово сумел произнести на свой лад. Он стоял переминаясь с ноги на ногу. Он снова говорил, что одинок, не женат и у него никого нет. Но я-то здесь причем? Я-то замужем, у меня ребенок, сын. Я ничего не хочу менять в своей жизни. Я произносила американские фразы одну за другой. Он вздрагивал после каждой.

– I spero, – вдруг сказал он – "я надеюсь". Я пожала плечами. Он стоял у меня на дороге. Я его обогнула и пошла к корту. Оглядываться не стала. Муж и сын отдыхали. Они разговаривали о машинах, и я решила их не прерывать и ничего им не рассказала.

Через неделю весь город засыпало снегом. Ехать на корт не было смысла, и мы остались дома. Все воскресенье мне было не по себе. Щемило сердце, отчего-то хотелось плакать. Я вспоминала, как Луис сказал мне: "I live you", и было обидно, что все проходит и надежды, увы, не сбываются. В конце концов – успокаивала я себя – вдруг зима еще немного повременит, и в следующее воскресенье мы опять поедем на трек. Кто знает?

Опять этот взгляд. С утра хочется, чтобы на тебя глядели доброжелательно, весело, а тут… А еще служащий супермаркета! В России, помню, говорили, что они все обязаны улыбаться, иначе выгонят с работы. Этот не улыбается, смотрит как-то очень пристально и исподлобья. Правда, он не кассир, не менеджер, просто рабочий, каких в этом супермаркете много. Правда, он от прочих отличается чем-то. В нем есть какая-то интеллигентность что ли, лицо не тупое, со своим выражением. Маленький, сутулый, с черными волосами, что-то еврейское во внешности, определенно что-то еврейское. А впрочем, что мне до него и его пристального взгляда?! Отхожу от секции, где он копошится, выкладывая что-то из коробок, и подхожу к кассе. Кассир – моя хорошая знакомая – Вайолет. Помню, когда в первый раз я пришла за покупками в этот ближайший от дома супермаркет и оглядывалась, к кому подойти, Вайолет сама пригласила меня к себе. Возможно, увидела, что у меня мало продуктов – а она работала на экспресс-линии, – но, скорей всего, я ей чем-то понравилась. С тех пор я хожу только к ней. Мы с нею очень подружились. Мне иногда и в магазин-то не нужно – дома все есть – так я специально, чтобы с Вайолет пообщаться, спешу с утра в наш Стоп-маркет. Это, можно сказать, мое единственное общение с американцами на их языке. Я этим общением дорожу. Да и настроение с утра поднимается – очень она по-доброму улыбается и всякие хорошие слова говорит на прощание. Вот и сейчас Вайолет смотрит на меня по-особому, не как на обычного покупателя, и вопрос свой, задаваемый по заведенному порядку, задает со значением, и ответ мой и встречный вопрос выслушивает внимательно. А потом вынимает откуда-то фотографию – и протягивает мне. На фотографии девушка лет семнадцати, веснушчатая, светловолосая, в простеньком спортивном костюме. – Джессика? – догадываюсь я. Об этой Джессике Вайолет мне все уши прожужжала – из трех детей она ее любимица, спортсменка, бегает на короткие дистанции.

– Хорошенькая, – говорю я. Вайолет ждет еще чего-то, и я добавляю, – женственная, хоть и спортсменка. Девушка на самом деле, как все американки, женственности почти начисто лишена, но мне больше ничего не пришло в голову, да и это-то сказалось с трудом, мой английский сильно скукожился с момента приезда в этот город, где все вокруг меня говорят по-русски. Вайолет уже сложила тем временем мои покупки в две «пластиковые» сумки, завязала их узлом и протягивает мне. Я возвращаю ей фото Джессики. Мы прощаемся, и Вайолет со значением желает мне хорошего дня. Когда я перед дверью непроизвольно оглядываюсь, ОН стоит возле своей полки разогнувшись во весь свой небольшой рост и глядит прямо на меня не отрываясь. Мне даже кажется, что он слегка кивает головой…

На следующее утро, идя в Стоп-маркет, я думала о Вайолет. Неделю тому назад она, как и вчера, протянула мне фотографию, даже две. На одной была изображена какая-то святая пещера, из чего я заключила, что Вайолет очень набожна, а на другой – наш сегодняшний президент со своей супругой. Оба – гладенькие, розовенькие, со сладчайшими улыбками на разомкнутых устах. Фотография эта выпала у меня из рук – так она была неожиданна. Подняв ее, я протянула обе странные открытки Вайолет. Но оказалось, она мне их дарит, она купила их для меня. Для меня? Спасибо. Большое спасибо. Но почему? Зачем?

– Она любит открытки с могилами святых и обожает нынешнего президента и его сладкую жену. Неужели я не одобряю ее вкуса? – О нет, одобряю, конечно, одобряю, – воскликнула я, пожалуй, с излишней горячностью. Обе эти открытки прежде, чем их выбросить в корзинку с мусором, я показала сыну. Мы с ним долго хохотали. Мы хохотали с ним точно так, как тогда в Италии, много лет назад.

Тогда в Италии много лет назад один банкарельщик, мимо которого мы с десятилетним сыном постоянно проходили, так как жили в доме над банкареллой, очень нам радовался. Он махал нам приветственно рукой и лицо его при этом сияло и лоснилось счастьем. Был он большой, толстый, очень черный, так что даже закрадывалось подозрение, не красит ли он волосы, так как возраст у него должен был быть солидный. Он продавал какую-то ерунду, типа шнурков для ботинок и всевозможных лент, так что я даже ни разу не остановилась возле его прилавка. Но однажды он подозвал нас с Олегом и спросил, поедем ли мы в Россию в ближайшее время. Я подивилась тому, что он знает, что мы из России, – мы с ним разговаривали в первый раз. Тогда я как раз собиралась в Россию, может, банкарельщик был телепатом? Он сказал, что хочет иметь русскую икону, он, конечно, знает, что настоящие иконы очень дорогие. Если мы поедем в Россию, хорошо бы мы привезли ему маленькую недорогую иконку – он в долгу не останется. Через какое-то время мы с Олегом вручили банкарельщику прелестный деревянный образок, на котором Спаситель был точно срисован с рублевской иконы. Мне даже хотелось оставить его себе, такой он был теплый да светлый! Банкарельщику, наверное, он тоже понравился, он долго смотрел на лицо изображенного, потом поцеловал образок и спрятал его в карман брюк. Олег потянул меня за рукав – ему, подвижному подростку, не стоялось на месте, тем более что банкарельщик и его товар были ему неинтересны. Но банкарельщик жестом попросил нас остаться, вытащил из другого кармана какой-то клочок и протянул нам. На плохо вырезанном из журнала обрывке бумаги был изображен гроб, в котором кто-то лежал. «Святая Елизавета», – пояснил банкарельщик, указывая на мертвое тело. И он протянул клочок мне. И снова я была застигнута врасплох, как в случае с карточкой президента. – Я отшатнулась, не веря: «Вы…вы это мне?» Олег, как всякий юнец, соображавший лучше взрослого, выхватил бумажонку из рук банкарельщика, и мы с ним быстро завернули за угол. Надо было спешить, потому что нами обоими овладел неудержимый приступ смеха. Боюсь, что банкарельщик успел увидеть наши скорчившиеся от смеха фигуры или мог услышать наш с Олегом пантагрюэлевский хохот из-за угла. Вполне вероятно, так как все последующии дни во время наших проходов вдоль банкареллы, банкарельщик нам больше не улыбался и нас не приветствовал, а смотрел куда-то вниз, на свои ботиночные шнурки. Мы с Олегом тоже отводили от него взгляд, так как при виде его нас обоих почему-то тянуло на смех.