Вадим Шершеневич - «Дама в черной перчатке» и другие пьесы

Вывалился из прошлого просто, как пьяный седок
Из розвальней на повороте, где выбой,
И какой-нибудь день мною плеснет в рожок,
Как волна на утес зазевавшейся рыбой.
Обвешанный грезами, как рождественская елка,
С уже подпаленной свечами печали душой,
Совсем несуразный, но еще зеленью колкий,
Я в крест переулков вставлен судьбой.
Раскачавшись на жизни, подобно белке,
На жизнь другую лечу параболой зари
И руки раскрываю, как часовые стрелки,
Когда без четверти три.
Прошлое захлопнул на какой-то случайной
Странице
И нарочно закладку вспоминаний не вложил.
А небом уж кинуты стайные
Птицы,
Словно сетка трепещущих черных жил.
Но тоска все прежняя, потому что такая ж
Земля изрябилась улыбкой людей…

Не скули и не стонь! На! Понюхай! Узнаешь
Пьяный шаг прошатавшихся дней!
Ты душу, как руки, протянул в пустынях
Этих заселенных городами зал,
Но за этот один изумляющий вынюх
До земли бы
Спасибо
Ты мйру сказал.

Я весь высыпался смехом оттого, что слезы
Почти не блестят на концах ресниц-вееров,
Оттого, что город, эта серая роза,
Опал лепестками увялых домов.
И бегают помыслы, хроморукие странники,
В Медину придущих столетий прозреть!
И в моих зрачках начинаешь ты, странненький,
Сединой
И мечтой
Серебреть.
За окном растекается мокредь и гниледь,
Кнут часов полосует ребра минут,
И ты, сюда вшедший, ты должен вылить
Себя в этот вечер, как в глыбкий сосуд.

Мы не знаем: откуда ты? Кем ты вызван?
Как сарафанница, поешь ты, скуля.
И из красной гортани фраз твоих вызвон
Принимает, как морфий, земля.

Над городами вставал я кометой,
Свежим трудом протекал в кабинет,
Но хвоста моих песен в заре разогретой
Ни один другой не увидел поэт.
Из уютной двуспальной славы, как вымах
Огромной руки, я удрал убежать за столетье вперед,
Потому что ласки хрустящих любимых
Облепили меня, как икра бутерброд.
И все недотроги, и все позво́лишни
Вылиняли шелками на простыне души моей.
И вот у сердца безумные пролежни.
И вот я —
Язык соловья,
А не весь соловей!

Говоришь ты нам ясно, но злобь абажуром
Смягчает слова, рассевая их.
В шамканьи леса протяжном и хмуром
На деревьях случалось мне видеть таких.
Уходили от жен поглядеть, как небом
Ринется поле измять, затопорщить кусты,
И, когда говорили, как в тишине бум,
Полыхали пламенем безумцев мечты.

И около этих костров, потирая руки,
Потому что все выше палец Цельсия лез,
Ночные сторожа нашей книжной муки
Кутались в тулуп, словно в тогу небес.

Уходил на заводы, как все, кто мыслит,
Чтоб в лязганьи поршней Гоббса открыть,
А ткацких станков танцующий выслед
Вместо речей мне протягивал нить.
Я щелчком моей подписи вспугивал сотни
Нарастающих дел и банки потоком ронял,
Взгляд мой суровый, как пес в подворотне,
Сердито рычал.
Но скучно,
И скучно,
Но скучно
Быть
Сильным,
И еще мучительнее бессильным
Быть!
Я велел
Городам быстробегным и пыльным,
И они не посмели мне в лицо не вспылить!
Я велел —
И Везувий кинул свой пепел,
Эту славу сливая, как в кастрюльку яйцо!
Но напрасно я дикие горы свирепил,
И никчемно я зыкал равнинам в лицо!
Что Рубикон?
Перейден,
Перепрыган
Он шагом моим много раз!
Но когда ж попадет на свежий выгон
Мой обхудавший во хлеве глаз?!
И вот, когда золоченые щупальцы счастья
Мне подали весь мйр и лунный серп,
Я, последний в прекрасной поэтной династии,
Сломал все, что начато, как фамильный герб.
И опять ухожу обнищать просторы,
Наматывать версты на щеки шин.
Это я хоронил у вчерашнего косогора
Последнего из последних мужчин!