Вадим Шершеневич - Чудо в пустыне

О Полдень, ты идешь в мучительной тоске
Благословить огнем те берега пустые,
Где лодки белые и сети золотые
Лениво светятся на солнечном песке.
Но в синих сумерках ты душен и тяжел –
За голубую соль уходишь дымной глыбой,
Чтоб ветер, пахнущий смолой и свежей рыбой,
Ладонью влажною по берегу провел.

Заботливый ключарь угрюмой старины,
Я двери каменной коснулся дерзновенно,
Где ждут рождения из тайны сокровенной
На гулком мраморе начертанные сны…
Здесь боги мирно спят в священной простоте,
Здесь брошены в углах былых трагедий трубы,
И люди молятся торжественной и грубой
Из пены каменной рожденной красоте.

О кофе сладостный и ты, миндаль сухой!
На белых столиках расставленные чашки…
Клетчатая доска и круглые костяшки
Построены в ряды внимательной рукой.
Бог шашечной игры спокоен и угрюм –
На локти опершись, за стойкой дремлет немо…
Какой возвышенной и строгой теоремой
В табачной радуге занялся вещий ум…
Смотри внимательней задумчивый игрок,
Куда направилась рассыпанная стая…
И вот, коричневый квадрат освобождая,
Передвигается слепительный кружок!..

Как хорошо курить гашиш в дыму вечерних комнат,
Смотреть на влагу скользких крыш из окон смутных комнат.
Старинной вязью написать романс к давно-забытой,
Спросить себя: «Давно-ль ты спишь в дыму вечерних комнат?»
Зажечь фарфоровый фонарь на бронзовой цепочке,
Завесть часы меж темных ниш в дыму вечерних комнат.
Сквозь темносиний шелк гардин увидеть синий месяц,
Услышать, как скребется мышь в дыму вечерних комнат.
Узнать что в городе весна и очень удивиться,
Сесть на диван, почуяв тишь в дыму вечерних комнат,
И увидав, что свет поблек в моей янтарной трубке,
Взять уголек, разжечь гашиш в дыму вечерних комнат.

Движением несмелым
Ночь кутает комнату пряжей,
В окне потускнелом
Мелькают огни экипажей…
И вот из под стали
Змеею излиться готово
В бумажные дали
Внезапно расцветшее слово.

  Я отыскал сокровища на дне –
  Глухое серебро таинственного груза,
  И вот из глубины прозрачная медуза
  Протягивает шупальцы ко мне!
Скользящей липкостью сожми мою печаль,
С зеленым хрусталем позволь теснее слиться…
…В раскрывшихся глазах мелькают только птицы
И пена облаков и золотая даль.

Скучный поэт и любитель серых соловьев,
Хмурый эстет с вечно-раздутой щекою, –
Я не знаю, почему мне так радостно от этих слов,
Почему я весь день склоняю: Война, войне, войною…
Именительный, родительный, дательный… Все то-ж,
Всюду она сероглазая, остроскулая и стройная…
Мухи жужжат безнравственно. За окном приплясывает дождь,
Лампа на столе задыхается, такая желтая, такая безпокойная…
Посвисти, посвисти, посвисти, соловей на серой стене…
Заиграй, поиграй, граммофон, из Травиаты арию…
Мамаша, дай чаю со сливками мне!
Что, не слышишь, со сливка… Вещи старые… старые…
Придет Анатолий Васильич или нет?
Придет ли проститься с поэтом на войну уезжающим?;
От чьей-то строки в мозгу выжигается след:
«Господи, прими его души так невыразимо страдающую!»
Женщина, зачем ты смотришь в тусклое окно,
Я поэт, я поэт, я поэт, понимаешь ты?
И я уезжаю… Мне все равно…
Я поэт, я поэт… Понимаешь ты?
ЖЕНЩИНА!

Озверевший зубр в блестящем цилиндре –
Ты медленно поводишь остеклевшими глазами
На трубы, ловящия, как руки, облака,
На грязную мостовую, залитую нечистотами.
Вселенский спорстмен в оранжевом костюме,
Ты ударил землю кованным каблуком,
И она взлетела в огневые пространства
И несется быстрее, быстрее, быстрей…
Божественный сибарит с бронзовым телом,
Следящий, как в изумрудной чаше Земли,
Подвешенной над кострами веков,
Вздуваются и лопаются народы.
О Полководец Городов, бешено лающих на Солнце,
Когда ты гордо проходишь по улице,
Дома вытягиваются во фронт,
Поворачивая крыши направо.
Я, изнеженный, на пуховиках столетий,
Протягиваю тебе свою выхоленную руку,
И ты пожимаешь ее уверенной ладонью,
Так, что на белой коже остаются синие следы.
Я, ненавидящий Современность,
Ищущий забвенья в математике и истории,
Ясно вижу своими все же вдохновенными глазами,
Что скоро, скоро, мы сгинем, как дымы.
И, почтительно сторонясь, я говорю:
«Привет тебе, Маяковский!»

До вечерней зари после пира
Не расходится шумный народ,
И в золе от разлитого жира
Все шипит золотистый налет.
Но угрюмый певец из Кимеи
Не хмелеет от пенистых вин
И скользят, как извивные змеи,
По челу его нити морщин.
И от слез, и от едкого пепла,
И от дыма чужих очагов
Под седыми бровями ослепла
Побелевшая влага зрачков.
С острым запахом козьего сыра
С дымных пастбищ пришли пастухи,
Чтоб пропела кимейская лира
Мощью струн золотые стихи.
И оставили пестрые вьюки
И канат, заплетенный в узлы,
Моряки, чьи могучие руки
Почернели от бурь и смолы.
Уж вино на остатки курений
Льют из бронзовой чаши рабы,
И горят предвечерние тени
Сквозь залитые кровью столбы
На обугленном лбу рудомета
И на пыльном плаще пастуха –
От земли, золотой от помета,
И от скал, поседевших от мха.
– «Бросим крик в побледневшее небо,
Чтобы в честь Оленийской Козы
Зачерпнула веселая Геба
Алый сок виноградной лозы,
Чтоб, устав от тяжелого зноя,
В холод вод погрузив языки,
На помятой траве водопоя
Наслаждались прохладой быки,
Чтобы каплями светлого меда –
Даром пчел из заросшего пня,
Были вещие песни рапсода
В тихий час у святого огня».

От грязных опилок арены
Несется запах мочи…
Увешаны флагами стены,
Оркестр играет матчиш.
Женщины у ржавой решетки
Страдальчески морщат бровь,
У обязьяны, больной чахоткой,
Струится из носа кровь.
У белого медведя череп
Гниет от тоски и тепла;
Давно в небо не верят
Два плешивых орла.
Пантера с кличкой «Маруся»,
С отпиленным бивнем слон
И в клетке, бодающий брусья,
Косматый больной бизон.
И павиан в глубине зверинца
С крутым ревматизмом в спине,
Похожий на старого принца,
Обнищавшого в чужой стране.
И львы в клетке узкой
Забыли о желтых песках,
Следя за старой индуской
С арапником в смуглых руках.
Пришел я пьяной походкой,
С низким придавленным лбом,
Смеяться за крепкой решеткой
Над злым и больным зверьем.