Дмитрий Аникин - Од

заради него. Прокатят

друга на вороных;

тут честных и глупых хватит,

здесь не надо таких.

Берсентьев резко обрывает хор.

СЦЕНА 1 (продолжение)

Егерь

Мне ваши надоели разговоры,

дурное шутовство, нелепый тон,

и, не было б таких рекомендаций

от многих уважаемых людей,

иначе завершил бы нашу встречу.

Берсентьев ( вздыхая)

Иначе не получится, дружище.

Егерь

Я против воли должен вас спросить:

желаете вы в Общество вступить?

Берсентьев кивает.

Вы приняты, и, хоть вы отказались

от Ритуала, предлагаю вам

осмыслить то великое деянье,

к которому вы призваны. Прощайте.

Берсентьев кланяется и выходит из комнаты, на его место заступает молодой человек в какой-то нелепой одежде. Напялено на него что-то вроде белой хламиды, сшитой из простынь. Берсентьев смотрит на входящего и смеется чуть не в голос. Этот, видимо, от Ритуала не отказался. Все нормально: это ведь карнавал с его обязательным, контролируемым безумьем.

Берсентьев (резко обрывая смех)

И эти вот – надежда для страны

последняя, за ними пусто. Как же

ты дожилась, Россия, до такого?

Исчерпаны судьбы твои. Ничто

не связывает с жизнью, время вышло;

они еще поборются с тобою

и за тебя. Они одни живые

средь общей мертвечины…

И сам хорош: кривлялся перед ними,

их забавлял отменным шутовством,

чуть-чуть не стал отплясывать,

что плел! Про Геделя! Почти что трезвый! Ладно,

не в счет перед такими униженья…

ИНТЕРМЕДИЯ

Ритуал Посвящения, от которого Берсентьев отказался.

Хор

СТРОФА 1

Сдернут повязку –

яркий увидишь свет,

глаз не мигает,

в нем никаких слез нет.

АНТИСТРОФА 1

Тайное слово

сказано – за тобой

дело – успеешь

сделать в ночи земной.

СТРОФА 2

Смерти возлюбишь

пропасть, когда сойдешь

к ней, не жалея

теплую жизни ложь.

Прямо и свято

дело теперь твое;

с жизнию бывшей

острое лезвиё

связь пресекает;

на холоде, на свету

встань перед нами,

мира познав тщету.

Корифей

Теперь ты подчинен другим законам.

Вынут из бывшего круговорота жизни.

Сам плывешь или иными течениями движешься.

Старые связи с людьми разорваны, новые – прочны и святы.

Родина приняла твою жертву – ты не принадлежишь себе.

Хор

АНТИСТРОФА 2

Мы не из камня

строим – куда прочней

плоть человечья,

дело имеем с ней.

Наш до скончанья

века и дольше – на! –

страх оставляя,

чашу испей до дна.

Дело свободы,

ставши твоей судьбой,

преображает

всю твою жизнь собой.

Произнесение текста сопровождается разного рода аффектацией и даже плясками, производимыми участниками в той мере, в какой они правильно понимают масонскую или около того символику.

СЦЕНА 2

Небольшой кабинет, производящий впечатление несколько безвкусной, старорежимной основательности. На стене висит исполненный в классической манере масляной живописи портрет некоего пожилого господина в дорогом коричневом костюме и с важным выражением породистого, брыластого лица. Это – основатель нашего тайного Общества Петр Луцкий. В кабинете трое: уже знакомый нам Гурин , который в непривычной обстановке нисколько не потерял в своей развязности, и два пожилых человека – Семенов и Шаповалов.

Семенов

Для расширенья нашего влиянья

необходима прочная основа:

не болтовня, но акции, счета,

недвижимость, ликвидные активы –

все это инструменты, без которых

не делают политику.

Гурин

Но Луцкий…

Шаповалов

Покойный Луцкий был идеалист,

такие на этапе становленья

необходимы для любого дела,

куда не лезут с трезвой головой.

Священное безумье привлекает

сторонников и делает свежей

замшелые, потрепанные догмы.

Но все это неясное томленье

должно перебродить и отстояться;

им размягченные, должны ороговеть

душа и мысль.

Семенов

Всему свой срок – колеблемое время

разбрасывает камни, собирает –

и горе тем, кто, сроки перепутав,

поспорит с ним, его чередованье

своей судьбой решит переиначить.

Ход времени сомнет, убьет, раздавит,

и мокренько останется. Сменились

и наши времена, да только Луцкий

не смог понять, и это тяготило

и без того больного старика,

но он упрям был, злобен, не смирился.

Шаповалов (оглядываясь по сторонам)

Я говорил с ним за три дня до смерти.

Не знаю, почему он конфидентом

избрал меня. Наверно, август месяц

всех разогнал по рубежам морским,

а я в Москве тем летом оставался.

Он позвонил мне, приказал явиться,

я поспешил и через два часа

был у него, кляня свою поспешность.

Он знал, что умирает, и спешил

последние отдать распоряженья,

наследника назначить.

Гурин

Что за бред…

Семенов

Он Панина назвал, мы согласились.

Шаповалов усмехается.

Три года после смерти Старика

все было тихо и спокойно – вдруг

ты воскрешаешь старые интриги.

К чему все это? Что так изменилось?

Гурин (задумчиво)

Когда бы раньше, в этом был бы смысл,

теперь же слишком поздно…

Шаповалов

Не уверен.

Срок давности ничто в таких делах.

Мы слишком близко знали Старика,

и нрав его, угрюмый и тяжелый,

нам не в новинку, мы его словам

не верили, им слишком зная цену.

Его нам завещанье не указ,

но есть другие, для которых Луцкий

непогрешим, почти что свят – мы сами

причислили его.

Семенов

Он был удобен.

Для каждой веры надобны святые,

покойные радетели за правду.

Шаповалов

Не вовремя созревшие плоды

своих трудов сегодня пожинаем.

Гурин

Постой, постой, ты думаешь, пора

нам Панину условия поставить

иль заменить его тем, кто кругом

обязан будет нам? Ну дело, дело.

Рискованно – но я готов рискнуть,

а наши крайне левые – ну, Егерь

с клевретами, – они всегда готовы

затеять смуту, через них удобней

нам действовать, интриговать, разить.

Повисает неловкая пауза.

Семенов

Обдумать надо. Нечего спешить:

и так прошло три года; разойдемся

и, трезво перспективы оценив,

условимся, что можно предпринять

для нашей общей пользы.

Гурин

Поскорей бы.

Я вот еще что думаю: не струсим,

так можно повернуть все по-другому…

Что Луцкий говорил, то знают двое:

один – в могиле, ты ж, Илья Иваныч,

ты назови меня – тебе поверят,

за мной не заржавеет, назови…

Подумайте.

(Уходит.)

Шаповалов

Каков наглец!

Семенов

Обычный честолюбец,

со временем научится хитрить –

пока он интригует напоказ

и нам его потуги не опасны.

Шаповалов