Галина Тимошенко - Отель на краю

В том-то и было дело, что он не хотел искать, чем заняться. Он уже привык заниматься всем, что нужно было шефу – мужику в целом порядочному, умному, мощному… Нельзя сказать, что избавлять кого-то от всех повседневных забот было мечтой Игоря с детского сада, но за десять лет он привык, научился быть незаметно незаменимым и начал находить в этом своеобразную прелесть. Ему было приятно чувствовать себя самым близким человеком для одного из лидеров медиа-бизнеса страны, нравилось быть рядом, за спиной, под рукой… В глубине души он считал шефа своим другом и надеялся, что тот представляет себе ситуацию примерно так же.

Нравилось ему даже то, что изобилие разнообразных обязанностей не оставляет почти никаких возможностей для какой бы то ни было другой жизни – за исключением кратких и необременительных сексуальных приключений. Своим временным подругам он никогда о своей работе не рассказывал: они и так постоянно сталкивались с тем, что его в любое время суток могут выдернуть на работу, и потому считали его кем-то средним между контрразведчиком и нейрохирургом.

Искать новую работу – а точнее, нового шефа – было бы для него сейчас примерно тем же самым, что срочно искать новую (причем обязательно страстно любимую!) жену сразу после того, как умерла предыдущая.

А дальше началось то, что началось. Он пил, потом по нескольку часов яростно тренировался в спортзале, потом снова пил, снова тренировался… Однажды даже решил было подраться, но, как всегда, струсил.

Через пару недель он пошел к психологу и сказал, что не хочет жить. Тот переполошился и тут же определил его в какую-то мутную группу неудачников, где у каждого (кроме самого Игоря) за плечами была как минимум одна попытка покончить с собой. Общаться с ними было решительно невыносимо: все они постоянно давали ему понять, что его беды – просто укусы комаров по сравнению с их несчастьями.

А потом…

Собственно говоря, что именно было потом, он как раз пока не понимал. Во всяком случае, никакого вразумительного объяснения своему нынешнему пребыванию в дощатой коробке, висящей над пропастью в окружении неведомого числа других таких же коробок, у него не было. Более того, он даже и не пытался такое объяснение искать: ему заранее казалось, что объяснения нет и быть не может. И сама мысль об отсутствии здравых причин происходящего доставляла ему некое странное удовольствие.

…Снаружи донеслось дружелюбное:

– Ау, Холуйчик, голос подай! Слышь? Мы тут, между прочим, волнуемся!

Он оторвал лоб от пола и представил себе, как жутко сейчас этот бедный лоб выглядит: багровый, с отпечатавшимися полосами, грязный… Никакого желания демонстрировать себя миру ни у него, ни у лба не имелось, но Фермер не унимался:

– Ты там обиделся, что ли? Не обижайся, я ж беззлобный… Правда ведь слово хорошее, неужели сам не слышишь? Ну не хочешь Холуем быть – я какое-нибудь другое слово найду.

Получалось, что как раз холуем он быть и хочет. Только вот беда – его в холуях видеть не хотят…

Вставать совершенно не хотелось, и он подтянул себя к краю пола. Высунул голову и хмуро ответил:

– Да какая теперь разница, зовите, как хотите. Эйнштейн, Холуй и Фермер – дивная компания…

Отозвался, как и следовало ожидать, снова Фермер:

– Ты не поверишь, но наша компания несколько больше. Представляешь, тут еще Скрипачка и Мамаша имеются!

– А почему они молчат? – без особого интереса отозвался Холуй.

– Да нет, Мамаша не молчит… То есть сейчас-то она как раз молчит, а вообще иногда разговаривает, – разъяснил Фермер.

Слева, со стороны Эйнштейна, раздался сдавленный выкрик:

– Сволочь ты все-таки, Фермер!

В ответ Фермер умудрился завопить с неожиданной в его устах виновато-утешительной интонацией:

– Все, солнышко, прости, не буду больше… Ну сама скажи, как тебя называть, чтобы ты не злилась, а?

– Вообще обо мне не говори, понял?! – истерический вопль слева оборвался в мучительное хриплое рыдание.

Окончательно растерявшийся Холуй кинул вопросительный взгляд направо и увидел, что Фермер с заговорщическим видом машет ему рукой: дескать, придвинься поближе.

Холуй подполз вплотную к правой стене и, опасливо поглядывая вниз, слегка выдвинулся наружу, чтобы была возможность больше податься вправо. Он даже попытался было для надежности ухватиться рукой снаружи за обрез доски, но не получилось: срез был обшит чем-то вроде фанеры, тянувшейся направо до того самого места, откуда торчала голова Фермера.

Безнадежно поерзав пятерней по неухватистой фанере, Холуй на всякий случай отполз на пару сантиметров назад, подальше от края, и замер в неудобной позе, вывернув голову правым ухом в сторону Фермера. Тот, до сего момента нетерпеливо ожидавший завершения этих маневров, поспешно зашипел, пытаясь умерить громкость своего баса до недоступного Мамаше уровня:

– Она, бедолага, собственных детей угробила, представляешь?!

Холуй несколько невпопад осведомился:

– Слушай, а как вы здесь… скажем так, отправляете свои физиологические потребности?

От неожиданности Фермер застыл на некоторое время с распростертым ртом, а потом заорал, воздев очи к небу:

– Эйнштейн, ты часом не знаешь, как мы здесь свои физиологические потребности отправляем? Тут Холуй интересуется!

Не дождавшись ответа, он снова насмешливо уставился на Холуя:

– Мне вот интересно, ты у нас такой интеллигентный или такой стеснительный?

– Стеснительность – высшая форма гордыни, как известно, – донесся слева комментарий Эйнштейна.

Фермер снова закатил глаза и посоветовал:

– Можешь прямо с края вниз пѝсать, а можешь пошарить у себя в отсеке. По крайней мере, у нас с Эйнштейном для этого дела есть специальные баки.

– А где вы их взяли? – удивился Холуй, чем вызвал у Фермера новый приступ веселья. Когда приступ прошел, Фермер с видимым удовольствием растолковал:

– Не поверишь, друг – мы их нашли. Вот просто так взяли и нашли. Вдруг и ты найдешь?

Холуй торопливо отполз от края, поднялся и зашарил глазами по отсеку.

В дальнем углу, прямо напротив матраса, обнаружилась круглая металлическая крышка с ручкой, и он с внутренними содроганиями взялся за ручку.

Под сдвинутой в сторону тяжелой крышкой находился довольно ржавый бак не меньше метра глубиной. Верхним краем бак почти утыкался снизу в доски пола отсека, но сквозь крохотную щелку между краем и досками просачивались жалкие крохи света. Впрочем, внимание на это Холуй смог обратить только тогда, когда использовал бак по назначению. Ему было даже удивительно, сколько жидкости еще оставалось в его теле – после многократной-то рвоты и долгого изнурительного потения.

Сначала он рассматривал место стыка бака с досками стоя, потом, преодолев отвращение, опустился над баком на колени, потом лег и опустил голову внутрь, чтобы было виднее.