Тамара Злобина - Рыжая Кошка. Роман

– Так значит вы отвозили Натали в Ташкент?

Требовательно-упрекающий взгляд ждал ответа.

– Да, – ответил я, под взглядом этих глаз, чувствуя себя виновным.

– Зачем вы сделали это? – русалочьи глаза хозяйки наполнились слезами, готовыми вот-вот пролиться.

Моя рука невольно опустила чашку с кофе на стол. Ни эти глаза, артистически сверкнувшие влагой, ни голос, хорошо поставленный и красиво прозвучавший, почему-то не вызвали во мне ничего, кроме ощущения притворства, ощущения игры. Подняв взгляд от стола ответил с улыбкой:

– Если бы этого не сделал я – сделал кто-то другой. И не известно, было бы это лучший вариант.

Влага из искусно подкрашенных глаз Элеоноры, угрожала оставить на её щеках безобразно-чёрные дорожки. Чтобы не допустить этого, она лёгким, элегантно-заученным движением убрала её надушенным кружевным платочком.

Очередной жест на публику, не умилил меня, а, напротив, насторожил своей картинностью, наигранностью. Так захотелось сказать: – «Не верю!», что я едва сдержался. Хозяйка же, глубоко вздохнув начала говорить сначала тихо, спокойно, а затем, увлекаясь, всё более и более волнуясь.

Она рассказала сколько треволнений и беспокойств Наталья доставляла ей в детстве, сколько бессонных ночей она провела возле её кроватки, сколько труда потратила она на то, чтобы образовать это беспокойное создание в разумного человека, в очаровательную девушку.

– И в результате она так неблагодарно поступила со мной… Просто взяла и уехала. Даже не объяснив причины, побудившей её сделать этот шаг.

Элеонора неоднократно повторяла одну и ту же мысль, видимо, гвоздём засевшую в её прекрасной голове:

– Как неблагодарны порой те, кому ты отдаёшь всю душу!… Чем я провинилась перед Натали, что она так жестока?…

Я не пытался успокоить хозяйку, предоставляя ей возможность выплакаться, излить душу, отчётливо понимая, что та не простит такого неуважения к своей персоне. Сделал вид, что очень внимательно слушаю все доводы обиженной «в своих лучших устремлениях матери» и это вознаграждается с лихвой.

Элеонора мило улыбнулась мне, подливая кофе и подкладывая пирожные, оказавшиеся на удивление вкусными:

– Угощайтесь, Сабир… Можно я буду вас называть просто по имени. Вы не против?

– Не против, Элеонора…

– В таком случае и вы можете называть меня по имени – это будет не так официально… Мы всё-таки дома, а не на работе.

Около получаса мы общались в спокойном, вполне конструктивном ключе, без жалоб и обвинений. Элеонора, как человек неглупый, видимо, поняла, что меня этим не проймёшь, и сразу оказалась от проработанной до мелочей тактики.

Я рассказал о своём плане устроить Наташу на работу в институт, который некогда закончил сам, чтобы через год она спокойно могла поступить туда. Заверил хозяйку, что сделать это Наташе не составит никакого труда, и та согласилась с моими доводами.

Мы, словно сговорившись, обходили вопрос, который не давал покоя: что произошло в этой, на первый взгляд такой благополучной семье, заставив единственную дочь бежать прочь с одними лишь документами. И эта недоговоренность, словно высокая стена, стоявшая между нами, делала разговор поверхностным, неоткровенным.

Оба мы понимали, что не способны быть друг с другом достаточно искренними и правдивыми не только потому, что совершенно незнакомы (этот факт не всегда является препятствием), но и потому, что чуждые друг-другу люди: женщина с повадками повелительницы и обычный мужчина, волей капризной судьбы случайно занесённый на её жизненный путь.

Поэтому, исчерпав все темы для разговора связанные с Наташей, мы не находили иных тем для дальнейшего общения. Это побудило меня начать прощаться:

– Извините, Элеонора, но мне уже пора.

Гостеприимная хозяйка, как мне показалось, внутренне вздохнула с облегчением, что сразу сделало её уверенней и спокойней. Мы договорились, что перед отъездом в Ташкент я навещу их и Элеонора передаст письмо для Наташи и кое-какие её вещи.

Во время разговора я не обратил внимание на то, что Элеонора ни разу не упомянула имя мужа, словно его не существовало вовсе. Только потом, сидя в машине, я удивился этому факту и задумался. Прекрасно помню, что Наташа довольно часто упоминала в наших разговорах отца, называя его то папкой, то папой, то нашим папулькой. Из чего я понял что между дочерью и отцом вполне тёплые, дружеские отношения.

О матери Наташа чаще всего говорила: она. Она сказала, она сделала, она… она… она. И эта контрастность в отношении к родителям, всякий раз настораживала, вызывала желание спросить девушку о её причине. И всякий раз я сдерживал себя, опасаясь, что моё любопытство будет девушке неприятно. Причина замалчивалась, но это не способствовало её исчезновению – она осталась. Остались и сомнения, наводящие меня на мысль, что не всё в этом «святом семействе» благополучно, как кажется на первый взгляд.

Неделя закончилась. Перед отъездом я заехал к Аристовым, забрал то, что обещала Элеонора. Мать Наташи была невозмутимо спокойна, отстранённа, словно и не было предыдущего общения, Я принял её игру. Так же был сух, как она и конкретен. Элеонора, как и обещала передала мне письмо в конверте и большую спортивную сумку, набитую доверху.

И вот теперь я мчался по дороге, ведущей к родительскому дому, напрочь забывая и о жеманнице Элеоноре, с повадками экстравагантной дамы, и о собственной жене, с вечным недовольством и подозрениями, и о работе, к которой я всё более и более терял интерес.

Моя душа быстрее автомобиля летела в старый, ничем не примечательный район Ташкента, который представлялся сейчас самым райским уголком, где живёт самая очаровательная пери.

– Наташка, откуда ты взялась на мою, начинающую седеть, голову? Как жил я спокойно и размерено до встречи с тобой. Моя душа никуда не спешила, не сжималась непонятным волнением и томлением… Но, чёрт возьми, как же мне это нравится!

И дышится так вольготно, не гнетёт совсем недавняя и очередная ссора с женой. Всё кажется, таким мелким, таким далёким, словно всё осталось в прошлом и никогда больше не вернётся.

Вот так же, вольной птицей, почти десять лет назад, я летел к Катюше. И так же на душе было одновременно и легко, и страшно, как будто попал в воздушную яму, когда сердце то замирает, то рвётся из груди, то подкатывается к горлу, готовое покинуть бренное тело.

* * *

Дорога в Ташкент показалась мне настолько быстрой, что я даже не успел удивился, как уже подъезжал к его окраине. Решил сначала заехать к родителям, чтобы предупредить отца и маму, и тем немного обезопасить себя.

Исколесив полгорода, я, наконец выехал на тихие улочки, ведущие к дому. Вот и наша улочка Муамин. Вот и дом, в котором я прожил самые счастливые годы своей жизни. Открывая калитку, всматривался в глубь двора, не маячит ли где платье мамы из яркого узбекского атласа, или папин чапан (стеганый мужской халат), сшитый отцу Фирузой. Во дворе не было никого и на шум мотора никто не выбежал, как обычно, а в доме не горел свет.