Лина Кирилловых - Идущие. Книга II

Грохот. Грохот тоже был, гром, как предваряющий грозу гулкий окрик с неба, грохот такой, что зашатались навес, мишени, стол и люди. Люди хватались друг за друга, за столбы навеса, те, кто всё-таки не удержался на ногах, – за вытертые мраморные плиты, которыми была вымощена площадь. Лук и стрелу Вилле выронил, потому что на него навалилась Сенджи, оторопевшая и удивлённая. Чем-то потянуло в воздухе – порохом, огнём, мелкой душной пылью; воздух тут же потемнел и сгустился.

– Что за чёрт? – они одновременно посмотрели друг на друга, задав один и тот же вопрос.

– Ратуша! – заорал кто-то.

Крик подхватили десятки глоток, и он всё рос, прекращаясь из констатации факта в вопль страха. Подчиняясь выкрикнутому слову, люди вокруг задирали головы. Вилле тоже посмотрел вверх – туда, где над центром выгнутых подковой торговых рядов, почти над тем самым местом, где располагался тир лучников, бросая зыбкую в летнем мареве тень, высилась ратуша с квадратными часами, чьи стрелки показывали ровно двенадцать. Полдень. У основания её клубилось грязное облако пыли, постепенно поднимающееся вверх и стягивающееся на площадь. Находящиеся наверху, на узком балкончике люди тоже смотрели на облако, перегнувшись через перила. Такие крошечные…

И ратуша начала падать.

С противным каменным скрежетом, с зубодробительным скрипом, с возвращающимся громоподобным грохотом она рушилась прямо на них, как подрубленное дерево, и за этим громом и грохотом уже не было слышно, как кричат обречённые люди. Только колокол ударил, один раз – когда наклон падающей башни наклонил и его, сдвинув вбок тяжёлый колокольный язык. Разноцветное, маленькое посыпалось через перила балкона, и Вилле знал, что это, но сам не мог ни крикнуть, ни сдвинуться с места, только смотрел, как падают эти дрыгающие ногами и руками, теряющие шляпы, сумочки и туфли, зонтики от солнца, ботинки и башмаки… Его затошнило, скрутило, сжало изнутри – а Сенджи, вцепившись ему в рубашку, сыпала отборными ругательствами, кляня бутылочного остолопа, неповоротливого осла, соляную статую, приросшую к земле.

– Беги, Вилле! Беги!

Ратуша волокла с собой пыль, и пыль вырвалась вперед, как пустынный самум, хлынула через шатры и палатки, обдавая каменной крошкой и жаром. Вилле очнулся. Он схватил Сенджи за руку, и они бросились прочь, не разбирая дороги, сбивая кого-то с ног, потому что уже побежали все, падая сами и расшибая себе коленки и локти, путаясь в сорванной ткани навесов, давя раскатившиеся помидоры и абрикосы, пустые картонные коробки и разукрашенные глазурью горшки гончаров. Перепуганные не меньше людей животные ржали, рычали, визжали и били копытами, срывались с привязей, сталкивались с толпой и друг с другом, кусались от страха и вставали на дыбы. С пронзительным звоном билось стекло, где-то свистели жандармы, мелькали в пыльном дыму синие мундиры с серебром: гвардейцы пытались направлять людей вбок, прочь от наваливающегося, огромного тела ратуши, но обезумевшая толпа не подчинялась. Сенджи же, почти сразу поняв, поволокла Вилле в сторону, а не вперёд, и это-то его и спасло.

Ратуша рухнула у них за спиной. Ударная волна колоссальной силы, подхватив тугим порывом, вскинула в воздух, понесла куда-то, и Вилле, не удержав, выпустил ладонь Сенджи, с размаху грохнулся о грязные плиты, протащился кубарем, влетел в стенку шатра из парусины, сшиб его и повалил на себя – и наступила темнота и тишина. Он ненадолго потерял сознание и, придя в себя, сначала не понял, где находится, почему так мрачно, тяжело, складчато и душно вокруг, и перепугался было, что умер, но тут же заболели локоть, колено и плечо, засаднила содранная с щеки кожа, ощутилась кровь на разбитых губах, задрожали и затряслись руки – а снаружи, через парусиновую толщу, валом, как морской прибой, стал накатывать крик. Полный страшной, бесконечной боли, звериного ужаса, непоправимости, и за ним чья-то брань, чей-то безудержный плач, – а Сенджи, где Сенджи? – и Вилле стал выпутываться из парусиновых оков упавшего на него шатра. Чертыхаясь, он стащил с себя последний слой ткани, перевернулся, приподнявшись на локтях, наконец с трудом сел и обмер.

Башня ратуши развалилась на несколько крупных кусков, окутанных сейчас плотной пылевой завесой, и то, что было под ними и вокруг них, Вилле не видел. И вряд ли он вообще хотел это видеть, потому что все крики главным образом неслись оттуда – и крики, и стоны, и бормотания, и ужасный, мерзкий, уже начинающий сочится сквозь запах сухой пыли и дроблёного камня едкий железистый кровяной дух, мокрое, тёплое, липкое… Оно коснулось правой руки, и это была не его кровь, чужая. Вокруг Вилле тоже были разбросаны разной величины камни, отколовшиеся от общей кладки в тот момент, когда ратуша разбилась о землю, и он очень не хотел поворачивать голову, потому что боялся того, что могло быть там, справа. Кто мог там быть. Он сидел, бездумно глядя в серо-жёлтое пространство, слушал крики, а потом кто-то заплакал уже не вдали, а рядом с ним, и голову пришлось повернуть, потому что плакал ребёнок.

Красивая жена мастерового, с которой Вилле не так давно шёл через мост, лежала, мирно смежив длинные ресницы, а будущий конструктор летающих поездов теребил её за рукав вымокшего от крови сиреневого платья и тонко, с подвываниями, скулил. Грязь и слёзы на бледном лице мальчика вызвали у Вилле желание найти где-нибудь чистый платок и стереть их, но платка не было, а сам он не мог не то, что встать – протянуть руку, поэтому он только облизнул отозвавшиеся болью кровящие губы и хрипло произнес «Эй», тут же запнулся и закашлял. Мальчик не обратил на него никакого внимания – он звал свою маму. Вилле его понимал. Хорошо, что у неё закрыты глаза, что она лежит вот так, ничего не видя и ни на кого не глядя, тупо думал он, и что не надо ползти и закрывать ей их, и класть на холодеющие веки монетки… Желудок снова скрутило, ещё яростней, чем тогда, когда с балкона падающей ратуши сыпалось маленькое и разноцветное, но это был просто спазм, и Вилле, скрючившийся было и подавшийся в сторону, чтобы не испачкать рвотой брюки, отдышался и выпрямился.

– Сенджи! – глухо крикнул он в пыльный воздух.

Разумеется, она ему не ответила.

Зато послышался торопливый цокот копыт, гул голосов, краткие, рубленые команды, отдаваемые очень знакомым мужским голосом, залязгали о стремена шпоры спешивающихся гвардейцев. Тот же мужской голос крикнул: «Вилле, Вилле!», и Вилле отозвался, потому что он очень хотел, чтобы голос помог ему найти Сенджи. Вилле стал просить об этом приближающуюся к нему через грязный туман фигуру, сбивчиво и быстро объяснять, но у голоса и у того, кто им обладал, были совсем другие планы – вытащить отсюда своего внука. И дедушка, его дедушка, высокий, жилистый, сильный, со странным оскаленным побледневшим лицом, в пропылившейся дорожной одежде, потерявший где-то свою любимую круглую шляпу, отчего его стально-серые, короткие жёсткие волосы сбились с косого пробора и встали торчком, опустился с ним рядом на колени, сгрёб Вилле на руки, крепко прижал к себе и, подняв легко, как пятилетнего, куда-то поволок. Гвардейцы вокруг звенели саблями, ржали в пыли их кони, а под обломками рухнувшей ратуши кто-то кричал, рыдал, хрипел и скрёб камень.