Лина Кирилловых - Идущие. Книга II

– Шароголовый мерзавец, – произнесла Сенджи, когда они отошли на приличное расстояние, будто давая ответ на невысказанный Вилле вопрос. – Видела я таких добреньких.

– Вполне мирный дядька, – вступился за жандарма Вилле. – К тому же, он просто регулировщик.

– Для меня они все одинаковы. Свиньи в мундирах. Что жандармы, что гвардейцы. Не обижайся, Вилле.

– Да мне-то что, – улыбнулся он. – Мне ещё нет восемнадцати, и мой свинячий мундир не то, что не надет ни разу, – не намётан и не пошит. Вот через пять лет буду обижаться.

– Ты забавный, – сказала Сенджи. – Ты правда хочешь стать гвардейцем?

– Очень, – честно ответил ей Вилле.

Сенджи хмуро закусила губу.

– Наивный. Нет – блаженный. Хотя опять же нет: определённым образом воспитанный. В определённом окружении. Из таких гвардейцы и выходят. Мне бы не хотелось однажды стрелять в тебя.

Потом Сенджи, как понял Вилле, продолжила свой прерванный рассказ, потому что начала было говорить о каких-то гвардейских рейдах, но он предупреждающе дёрнул её за плащ – они уже находились в толпе. На самом деле ему не терпелось послушать, ведь, сколько бы он ни улыбался и ни шутил, было весьма огорчительно, что Сенджи так отрицательно отзывается о гвардейцах. А ещё ему очень хотелось увидеть. «Пойдём за Стену сейчас, – хотел сказать он. – Покажи мне всё сегодня». Однако Сенджи уже дала ему понять, что боится за его жизнь. Наверное, небезосновательно.

Вилле вовремя это сделал – мимо прошествовали два гвардейца, один из которых обернулся и окинул Сенджи внимательным взглядом. Она замолкла, как проглотила язык. Даже побледнела под своим бронзовым, чуть шелушащимся загаром. Вилле испугался, но не за себя, а за неё, и громко сказал: «Дура ты, сестрёнка. У гвардейцев кокарды не заломленные. Сейчас попрошу того господина, чтобы он снял свою фуражку и показал, а потом ты получишь в лоб, потому что девка и дура. Куда тебе разбираться в мундирах, если ты даже не умеешь готовить». Гвардеец потерял к Сенджи интерес – но, отворачиваясь, поднёс руку к голове и потрогал свою кокарду, словно бы ища подтверждение, что она ровно такая, как с видом спесивого знатока утверждал Вилле. Глаза у гвардейца были въедливые, ледяные, очень светлые, похожие на замёрзшее молоко, и Вилле ощутил облегчение из-за того, что он больше на них не смотрит. Возникла мысль: северяне. Все гвардейцы – северяне. Почему в гвардию никогда не берут выходцев из южных краев?

Рука Сенджи нашла его ладонь и сжала. «Спасибо».

– Перепугалась, – прошептала она. – Что могла причинить тебе вред своими словами. Что они задержали бы нас двоих и… За себя-то я не боюсь, умею выкручиваться – а вот ты…

– Если бы меня узнали, безо всяких слов огрёб бы – сначала от наставника, потом от дедушки. За то, что прогулял занятия. А слова… мало ли, о чём болтают дети. Это не значит вообще ничего.

Вилле, говоря нарочито бодро и даже пренебрежительно, добился того, чтобы Сенджи улыбнулась.

Толпа текла и бурлила – шумные пёстрые дети, пожилые чинные пары, расфранченные молодые люди в модных узких брюках, прикрывающиеся от солнца ажурными зонтами женщины. Мраморные стены высоких дворцов просвечивали сквозь ковёр из остролистного винограда снежно-белым и розовым. Вертлявая, мощёная булыжником пешеходная улочка забирала вверх – в центре город располагался на небольшом возвышении. Маленький питьевой неисправный фонтан плевался водой на углу – в натёкшей вокруг его чугунного основания луже плескались встрёпанные воробьи, за которыми из куста бугенвиллии наблюдала кошка: видны были только чёрные уши и верхняя часть морды с напряженными охотничьим азартом глазами. Небо слепило. Оно было и небом, и морем, которое жарко накатывало, вал за валом, но никуда не увлекало, и туго натянутой, как декорация, вымоченной в краске простынёй. Далёкий дирижабль жандармерии казался приколотым к ней на булавку, как бабочка. Сенджи украдкой вытерла лоб.

– Я не могу без плаща, – предупредила она вопрос Вилле. – Потому что моя одежда меня выдаст. Ох… не собиралась я ни на какой карнавал, а собиралась сразу домой через стоки, иначе бы озаботилась тем, чтобы надеть что полегче.

Праздник уже начался, и они услышали музыку – грохот литавр, барабаны и флейты, а поверх звуков оркестра – ворчащий шум, какой издавали бы все вместе множество перемалываемых водой ракушек, дождь, ветер в водосточной трубе, пущенная задом наперед грампластинка, и иначе это ещё именовалось многотысячной толпой. Запахло жареным арахисом, порохом от шутих, зверинцем. Сенджи радостно сказала: «Хоурмен» – учуяла, что ли, в этом диком смешении аромат его кондитерских изделий. Вилле тоже постарался почуять, но всё вдруг перебил горячий запах железа – где-то на площади то ли потехи ради, то ли выполняя в присутствии покупателя его заказ, ковал кузнец.

– Как мы найдём твоего пекаря? – спросил Вилле.

– Будем искать в торговых рядах и найдём. Только не разделяясь. Понял, Вилле?

– Ага, – сказал тот. – Слушаюсь. Сенджи, а мука – это от него?

Сенджи кивнула.

– Он оставляет её в разных местах… тайниках, и всякий раз тайник – другой, чтобы сложней было выследить, – снова зашептала она. – Жандармы ведь знают, что в городе есть, как вы все называете, коллаборационисты. Знают и охотятся за ними. А между тем, ваши коллаборационисты – честнейшие люди. Без их помощи мы бы погибли.

Вилле поглубже вдохнул и запнулся. Сенджи понимающе взглянула на него.

– Тебе интересно, чем именно они нам помогают?

– Ну, да…

– Едой. Лекарствами. И, не буду скрывать, оружием. Ты ведь про оружие услышать хотел?

– Всё, Сенджи, – опять предупредил он, потому что всё так же боялся трусливой непринимающей дрожи после слов о том, как это оружие применяется и из-за чего. – Потом, потом. И нет, не про оружие, а как раз про еду, муку… Знаешь, у меня дома огромная кладовая. Чего там только нет: и копчёные окорока, и овощи, и всякие заграничные сласти… Я просто хотел спросить, могу ли я этим помочь тебе. Таскать продукты из кладовой я умею с детства.

Сенджи рассмеялась.

– Спасибо, Вилле, я учту. Но пока не надо.

Их улочка, вильнув в последний раз, выплеснулась на площадь, прямо к задним, рассеянным рядам таких же новоприбывших, которые стремились пробиться вглубь толпы. Отсюда, с краю, и до самой ратуши – сияющей из-за яркого солнца своей зелёной черепичной верхушкой, будто только что покрашенной заново, – колыхалось плотное, но податливое и дружелюбное человеческое море. Квадратные часы на ратуше показывали половину двенадцатого. И сразу захватил привычный азарт: сорваться с места, броситься восторженно исследовать прилавки, тратить позванивающие в кармане монетки, выискивать среди весёлых лиц знакомые, смотреть на фокусников, шпагоглотателей, жёлтых львов в вагончиках разъездного зверинца – но рядом была Сенджи, и он пообещал, что они не разделятся.