Лина Кирилловых - Идущие. Книга II

На открытом пространстве припекало так, будто уже стоял полдень. Вилле провёл рукой по волосам. Хорошо, что они у него светлые, серые, словно эти травы – светлые волосы, как и одежда светлых тонов, меньше впитывают солнце. Он знал это от Жан-Жака и был по-дружески благодарен природе за то, что она наградила его, северянина, такой полезной в жарких краях внешностью. Ну, кроме одного – кое-что в себе Вилле не нравилось. Он скорчил рожу небу и припустил быстрей. Поле уже начинало идти под уклон, полого спускаясь холмистым склоном к речному берегу, замаячили верхушки лавров. Какая-то юркая птица метнулась из-под ног. Здесь много кто жил, на этом поле, оставаясь невидимым под защитой стеблей: птицы, разноцветные ящерицы, суслики и земляные белки. В иное время Вилле любил наблюдать за обитателем какой-нибудь норки, деловито таскающим семена и орехи, но сейчас спешил. Он только помнил, где надо сделать крюк и обогнуть большое поселение сусликов, чтобы не разрушить ненароком своей торопящейся тяжёлой ногой одну из их подземных нор. Вилле повернул налево, потом снова выправил свой маршрут и выбрался на тропинку, которая шла вокруг поля. От неё отходила ещё одна, стремящаяся вниз к реке.

Лавры цеплялись корнями за каменистую землю, сквозь которую то тут, то там прорастала изумрудной яркости трава. Никого из обычно купающихся здесь ребятишек у брода не оказалось – должно быть, и они побежали на праздник. Перепрыгнув пару камней, Вилле замер и некоторое время рассматривал в коричневатой, мерно текущей зеркальной воде своё отражение. Так казалось, что глаза не настолько и жёлтые, чтобы их отчаянно не любить, мысленно сравнивая всякий раз с ненавистной кукурузной кашей. «Солнышко вокруг зрачков рассыпали, – добродушно говорил в ответ на все стенания Марк. – Что же тут плохого?» Марк предлагал ещё для сравнения мед и лимоны, но первое звучало слащаво, а второе – кисло, с солнцем же сравнивали обычно что-то девчачье, поэтому Вилле ворчал и не соглашался. Однажды он где-то вычитал ещё, что желтоглазые приносят болезнь – какое-то дикое суеверие, по правде сказать, но прозвучало оно неприятно. Хоть ни на севере, ни здесь никто ни разу ему ничего подобного и не сказал, что-то внутри бессознательно часто ждало обвинения – особенно, когда кто-нибудь в доме болел. Вилле ругал себя за это – всё-таки он жил в просвещённое время, когда любому ребёнку ясно, что болезни разносят микробы, а не брошенный поверх плеча взгляд. Но эта совиная желтизна… почему глаза у него не просто ореховые, как у дедушки? По воде разошлись круги – плеснула рыба. Вилле вздрогнул. Надо идти, потом как-нибудь искупается. Он пересчитал, где широкими шагами, где прыжками, камни брода и наконец ступил на противоположный берег.

Между лимонными деревьями на натянутых верёвках сушилось бельё – немудреные крестьянские рубахи, платья, передники и короткие, по колено, мужские и мальчишечьи штаны. Сонная собака лениво гавкнула на Вилле из тени. Ему захотелось погладить её за ушами, и собака позволила, мигом превратившись из прохлаждающегося, но всё-таки какого-никакого сторожа в добрейшее влюбленное существо: вывалила розовый язык и восторженно заскулила, переворачиваясь перед Вилле кверху брюхом. Вилле спросил её, не принести ли воды, потому что обнаружил рядом с собакой полупустую миску, и, не дожидаясь ответных повизгиваний, сбегал и зачерпнул: хоть река и была рядом, ему тоже было бы лень идти к воде через солнцепёк улицы, а собаке ещё и было нельзя – она следила, чтобы какой-нибудь вор не свистнул одежду. Правда, почеши он ей уши… Три толстых серых кота, похожие друг на друга, как три песчинки, наблюдали за Вилле с крыши сарая. На подоконниках низеньких домов цвели розмарин и шалфей. Дома тоже спали. Синие двери, белые стены, дорожки, выложенные битой мозаикой, розы, неизменные кустики олеандров… Людей не было видно – потянулись в город. Что ж, повод и самому не задерживаться. Вилле припустил по неширокой дороге, вздымая пыль своими башмаками. Кипарисы, палисадники и пастбище совсем скоро остались позади. Ряды каменных дубов начали густеть, смыкаться над дорогой, переплетаясь и образуя ажурную арку – здесь дорога шла через лес.

Этот лес, таинственный и сухой, со спрятанным в его глубине журчанием ручьев, которые текли по каменистому ложу, всегда наводил мысль о прячущихся в нём разбойниках. Весь золотисто-тёмный, с плотным ковром из многолетних опавших листьев, он был тихим, но не молчаливым, казался пустым, но был обитаемым. В лесу жили косули. И кто-то мог, натягивая тетиву, поджидать одну из них, пугливо ступающую по мягкой земле, потому что на развалинах крепости давно сгинувшего феодала теперь был разбойничий штаб, и тем, кто его населял, очень хотелось есть. Невидимый, прячущийся в кроне каменного дуба разбойник мог пустить стрелу и в одинокого странника – чтобы поживиться содержимым кошелька, и надо было бежать быстрее, петляя, чтобы разбойник не смог прицелиться. Лесные разбойники все были родом из детских книжек, которые Вилле когда-то читал, а книжки эти были пыльные, пожелтевшие, с каллиграфическим, от руки изображённым текстом и такими же чернильными картинками, и принадлежали деду, возможно, даже были с ним одного возраста, поэтому по старости, старинности своей разбойники умели пользоваться только луками. У них не было ни револьверов, ни ружей, и Вилле всегда выходил из леса невредимым. Он бежал быстрее, чем летит стрела, и был очень горд собой. Жаль, что никто больше этого не видел, потому что бегал, гулял, играл и придумывал он с раннего детства один. За всем множеством старших приятелей и деревенских знакомцев друга-ровесника у Вилле никогда не водилось. Он ощущал очень смутно, – как что-то неоформившееся – что важная часть жизни проходит мимо него. Но до конца не понимал, как это чувство назвать, поэтому и не считал себя в чём-то обделённым.

Лес оканчивался на холме, под которым лежали городские предместья. С вершины, где деревья редели, Вилле видел, как белая дорожная ленточка спускается к каменным домам. Они, квадраты с красными черепичными крышами, острыми, как крыша родного особняка, длились квартал за кварталом, плотнели, сливаясь в неразличимую массу, и уходили к тёмным закруглениям каналов. Каналы были подернуты знойной дымкой, окутывающей и центр города, где, еле-еле угадываясь в тёплом желтоватом мареве, торчали ратушная башня, шпили собора, белый палец обсерватории и самые высокие из богатых дворцов, среди которых и дворец бургомистра. В менее жаркий день город был виден лучше – будто на ладони. Даже удавалось рассмотреть блестящие букашки автомобилей. Над городом неподвижно, как нарисованные, висели дежурные дирижабли. Громадные винты не вращались – иначе и отсюда был бы слышен их гул. Три, пять… восемь… двенадцать. Озаботилась жандармерия. Оставалось только надеяться, что такой демонстрации хватит, чтобы даже самый злобный южный дикарь поджал сегодня хвост и не высовывался из-за Стены. Дирижабли вооружены турелями.