Лина Кирилловых - Идущие. Книга II

Вилле стал спускаться к предместьям. Он миновал старую полуразрушенную водокачку, отмечавшую с этой стороны города его северо-восточную границу, и склонившееся над ней высохшее, без листвы, дерево. В маленьком пыльном дворе первого дома возились тощие курицы, потом дома пошли без дворов, хаотично прирастая этажами. Под ногами начался булыжник. Загрохотали колёса телег и подкованные копыта. В воздухе запахло душно-кислым – в двух кварталах отсюда располагались фабрики. Дорога, ставшая улицей, распалась на множество ответвлений, каждое из которых узко и затейливо запетляло под угрожающе нависшими пристройками. На некоторых окнах стояли горшки с цветами, другие были грязно-мутными из-за того, что их давно не мыли, третьи вообще заменялись картоном. Из распахнутых дверей трактиров доносился звон посуды и выплывал вместе с разговорами разгоняемый вентиляторными лопастями сизый табачный дым. На заплёванных тротуарах не хватало выковырянных камней, где-то свистел на кого-то невидимый отсюда жандарм, а некоторые фонари были разбиты – не самое благополучное место в общем-то небедного города. Вилле снова убедился в этом, завернув за угол.

Трое мальчишек примерно одного с ним возраста, одетые в широкие, явно ушитые из отцовских заплатанные штаны с подтяжками и тёмно-серые рубахи – типичный фабричный люд – прижимали к закопчённому камню четвёртого, несмотря на жаркую погоду облачённого в голубовато-пепельный плащ подмастерья стеклодува. Вилле они не заметили, потому что стояли спиной. Четвёртый мальчик был ниже ростом, тоньше – ну сущая тростинка – и прятал лицо под низко надвинутым капюшоном. Вилле увидел, что вместо пряжки с цеховым знаком, у всех ремесленников и их учеников скрепляющей плащ под горлом, у этого были просто верёвочные завязочки. Мальчик-подмастерье стоял тихо, строго и молчаливо, тогда как фабричные подростки наступали на него, щерясь и глумясь.

– На праздник собрался? На карнавал? Богач ты, видимо, цаца-стекольщик… Папа платит? – гнусаво завел самый длинный, видимо, главарь это маленькой банды. – Платит за учебу и конфеты. Платит и не порет. Любит. Я вот ничем из этого не могу похвастаться. Понимаешь?

Тон его голоса к концу речи стал почти плаксивым, но дружки заржали, показывая, что им знакомы эта комедийная трагедия и всё, что бывает потом. Они окружили ученика стеклодува не оставляющим сомнения в дальнейших действиях полукольцом, а с другой стороны от подмастерья высилась стена, и бежать ему было некуда. Вилле тоже понял: побьют и ограбят. Отберут те несколько монет, которые дали ему родители, чтобы мальчик порадовал себя сладостями или каким-нибудь аттракционом в один из таких редких для ремесленных учеников выходных, потому что подмастерья не прекращали учиться и летом. Через несколько лет этот мальчик сам станет мастером и сможет открыть своё дело, начальный капитал на которое дается указом короля каждому закончившему обучение подмастерью. А сейчас же он наверняка – просто единственная надежда живущих в бедности родителей, и корпит над книгами по стеклодувному ремеслу, и терпит от своего наставника подзатыльники и оплеухи, и не высыпается, и обжигает пальцы горячим стеклом, и режется осколками… А эти – грабить. Чем они лучше дикарей с Юга?

Их было трое, а Вилле был один, и у него тоже позвякивали монетки в кармане, но Вилле очень не любил, когда обижают тех, кто слабее. Он заметил в урне, стоявшей здесь же, на углу этого глухого переулка, горлышко пустой пивной бутылки и потянулся за ней, осторожно извлёк, всю облепленную мокрой шелухой от семечек, крепко сжал в кулаке, подобрался. И, выдохнув воздух сквозь зубы, стремительно бросился, словно взлетел – в два пряжка подскочил к длинному и обрушил свою бутылку на его лохматый затылок.

Длинный, не издав ни звука, рухнул к ногам подмастерья, как просящий руки возлюбленной жених. Следующее событие было совсем не таким красивым – кто-то врезал Вилле по уху. Оно вспыхнуло огненной болью, от которой перед заслезившимися глазами забегали яркие искорки, и Вилле отшатнулся вбок, чуть сам не упав. Он проморгался и увидел, что на него наступают двое, страшно и деятельно, одинаково, как близнецы, приподняв верхнюю губу в оскале. Мальчик-ученик у стены не шевелился – видно, был перепуган до смерти. Донышко бутылки, которую Вилле держал в руке, звякнуло о камень стены, когда он в полуразмахе завёл руку за голову, готовясь защищаться. Звон навёл его на мысль, и Вилле, размахнувшись, но не вперёд, а назад, разбил бутылку об стену. Осколки посыпались ему на плечо – Вилле скосил глаза, чтобы посмотреть, что теперь держит, и увидел острую розочку. Те двое тоже увидели, а потом Вилле выставил её перед собой, и они замерли, смешно и синхронно не донеся в шаге чуть согнутую правую ногу. План сработал.

– Ты… это… – начал один, тот, что потолще. – Ты не дури, лады?

– Лады, – согласился Вилле. – Проваливайте прочь.

– А он? – второй кивнул на вожака.

– Забирайте.

Двое подростков подхватили длинного под руки и, не оглядываясь, быстро поволокли вверх по переулку. Ноги вожака, обутые в грубые ботинки с щегольскими красными шнурками, волочились следом, как плуг за лошадью. Где, в каком трактире, на какой улице или в каком доме они могли лицезреть, как пьяные взрослые пускают друг другу кровь, сжимая такие же бутылочные розочки, но факт был фактом: Вилле знал об этом, потому что ему рассказывал Марк, которому иногда выпадали дежурства на ярмарках, а эти мальчишки не только знали, но и видели, разумеется, поэтому так молниеносно и даже позорно сдались… Хорошо, что сдались: Вилле никогда бы не смог пустить своё страшное оружие в ход. Он выбросил его обратно в урну и вытер подрагивающую руку о бедро. Ухо горело.

– Мог бы и помочь, когда они на меня наступали, – всё ещё запальчиво, в непрошедшем азарте от схватки, бросил Вилле подмастерью.

Тот молча перебрал руками под своим плащом, будто одёргивая рубашку, по-прежнему отстранённый и безучастный. Вилле рассердился.

– Ты говорить вообще умеешь или как?

И тогда подмастерье показал ему нож – большой, с зазубринами и тяжёлой рукояткой, оплетённой кожаным шнуром, который всё это время, оказывается, прятал под тканью плаща. Его рука, заметил Вилле, не дрожала.

– Я много чего умею, – сказал подмастерье нежным девичьим голосом. – Защищаться в том числе. Ты сам виноват, что вмешался. Никто тебя не просил.

На переулок опустилась тишина – перестал свистеть далёкий жандарм, затих цокот копыт. Пока Вилле, изумлённо раскрыв рот, пытался сообразить, что ответить, подмастерье добавил:

– Я бы просто их прирезала.

Зазубрины остро бросались в глаза и выглядели так, будто ножом уже неоднократно пользовались как раз в значении слова «прирезать». Вилле вдруг стало нехорошо. Рука была тонкая, смуглая и красивая, мальчик говорил о себе почему-то совсем не в мужском роде, а потом он снял капюшон, и Вилле увидел, что это не мальчик – девочка. С жёлтыми, коротко стрижеными волосами, аккуратным горделивым носом и голубыми глазами, которые были очень ярки на худеньком загорелом лице. В глазах ясно читалось неудовольствие.