Юрий Леонов - Нескладуха

– Да, в такую квартиру небось и Ковязину дочку можно сагитировать, – рассудил Тучков, даже не улыбнувшись своей остроте.

Самый старший в бригаде, лысоватый, неохватный в поясе Ковязин давно уже жил бобылем, но о дочке своей, работавшей счетоводом в Благовещенске, заботился постоянно и более всего переживал, что заневестилась кровиночка.

– Вот когда у тебя такая дочка вырастет, тогда поговорим, – огрызнулся Ковязин, отыскивая колючим взглядом Тучкова. Но тот уже потерял интерес к беседе. О чем-то бригадиру на ухо зашептал.

– Не слушай ты их, жеребцов, Кеша, – грустно сказала Шурка и пошла крутить свои проволочки.

Прескверное настроение было у Кочелабова, когда шел он утром на стройку в обкорнанной телогрейке: снизу дует, сзади пола так топорщится, что впору пощупать – не хвост ли вырос. Мнилось Кеше, что каждый встречный оглядывается ему вслед и ухмыляется, змей, словно в исподнем увидел Кочелабова. Шел и настраивал себя: «А-а, плевать! Не на концерт иду, на черную работу, пусть что хотят, то и болтают. Плевать!» А на душе поскребывали кошки. И никакого бодрячка не получилось, когда явился в бригаду. Впрочем, и посмеялись над ним немного, и посочувствовали вполне. Но день все равно казался безнадежно испорченным. Все застила собой проклятая телогрейка, весь свет.

Много ли времени прошло с той поры – три, четыре часа? А уж вовсе забыл Кочелабов, во что одет. Вот как повернулось все вдруг. И обалдеть успел от радости, и снова в тоску-кручинушку кинуло его, летел он туда, летел – дна не видать, и с тех глубин утренние неприятности были едва различимы. Телогрейку при случае и поменять можно, умаслив кладовщицу. А вот общежитскую койку на квартиру с удобствами – попробуй-ка поменяй!.. Представить только – вдруг оказаться в своей, отгороженной от всего белого света комнате. Приди хоть в ночь, хоть в полночь – не покосится на тебя вахтерша, не матюкнется со сна разбуженный сосед, а поутру дежурные с санпроверкой не постучат, чтоб пальцам пошарить за тумбочкой – нет ли пыли на радиаторе…

Отчетливо вообразил Кочелабов, как встает спозаранку в своей отдельной, с видом на Амур, потягиваясь, идет к окну, а из-за пепельно-сизых, исполосованных туманами сопок выпячивается солнце. Выкатывается огненным колесом, бликуя в юрких змейках проток, в полноводной, неоглядной стремнине, от одного взгляда на которую обмирает и просится куда-то душа.

Не дал Кочелабов разгуляться вволю воображению своему. Приструнил его малость, повинуясь мужицкой, дедами и пращурами нажитой осторожностью: мало ли как оно все еще обернется. И правы, правы оказались пращуры. Не жизнь, а жистянка, как любил говорить Геныч, когда у него что-то не ладилось. «Слышь, Кеша, невесту треба!»

Как не слышать, не глухой. Только в магазине ее не купишь, в поле, как ягоду, не найдешь. Верно, много ходит девчонок по поселку, да попробуй угадай, которая твоя. Уж не однажды казалось Кочелабову – вот наконец-то нашел свою суженую, да все осечки случались. Не сказать, что привередничал в своем выборе Кочелабов, всего-то и хотел, чтобы сердцу была мила его жена, верна и характером не занудна… Ну, работящая, само собой. Да умом понимать одно, а в жизни расклад совсем иной выпадает, так что, расставшись, не вдруг и поймешь, то ли счастье свое упустил, то ли напасть, будь она неладна, миновала.

Лет десять назад случилось с ним то, о чем не раз потом вспоминал и по-разному домысливал: а что, если…

Ловко познакомился он в тот раз. Только сошла с парохода девчонка, круглолицая, сероглазая, на носу насыпаны конопушки, только растерянно оглядела занесенные песком сараи на берегу, а Кеша тут как тут, словно именно ее и поджидал, глазея на приезжих:

– Что, не встретил никто, да?

– А я и телеграммы не давала.

– Ну, значит, я встретил.

И девчонка совсем не удивилась Кешиной невесть откуда взявшейся расторопности – он сам, пожалуй, больше подивился себе. Поморгала реденькими ресницами – глаза у девчонки светлые – светлые, словно всю ее за ними видать, – и протянула свой фибровый, с потертыми боками чемоданчик, такой легкий, что Кеша даже подосадовал: ему бы сейчас рюкзак геологический на спину килограммов под тридцать, да в каждую руку по чемодану, он бы показал, на что способен.

Приезжую звали Капой. Он проводил ее на окраину поселка до самого дома ее тетки и, пока шли по дощатым, промытым дождем тротуарам, уговорил пойти вечером в кино.

Не помнил Кочелабов, как назывался тот фильм и о чем он был, но четко осталось в памяти, как пробирались они с Капой на свои места в предпоследнем ряду – дружки чуть головы не свихнули, оглядываясь на Кешу и подружку его. И она волновалась – от лица ее жаром веяло, как от печки, может тоже впервые с парнем заявилась в кино. Вот и свет погас, лишь два пятна белели во всем зале – ее колени.

– Кеша, атас! – завистливо шептали сзади. Мать идет!

По всем правилам, усвоенным из рассказов парней, пора было взять Капу за руку: «Если в первый раз отнимет, все путем – начинай по второму заходу…» Он потер о штаны вдруг ставшие влажными ладони и нашарил в полутьме округлый, прикрытый кофточкой девичий локоток. Локоть она не отдернула. И он просидел так целую вечность, чувствуя, как пульсирует под тонкой материей какая-то жилка, то зачастит, то успокоится.

Пряно пахло тузлуком – раствором для засолки рыбы: двух месяцев не прошло, как переделали под клуб дощатую коробку склада. Никогда прежде Кеша не замечал, что так навязчиво разит здесь въевшимся в дерево рыбным духом; ему-то пустяки, он-то привычный…

– Ты чего? – спросила она громким шепотом – наверное, почувствовала, как знобко подрагивают его пальцы.

– Ничо, – хрипло отозвался он и по-хозяйски грубо обнял ее за плечи.

В тот вечер провожал он Капу не прямой дорогой, а берегом реки, где вязнут ноги в зыбучих грядах песка и потягивает илистой свежестью с Амура, но зато нет зевак. Боялся Кеша, что не понравится приезжей эта оголенность, и он все напирал в разговоре, какая богатая рыба гуляет здесь, как однажды едва не уволок его вместе со снастью калужонок, малолеток еще, всего килограммов на сто, но зверь…

Капа слушала его рассеянно, все косилась на дымчатую чешую облаков. скользящих по воде, вдыхая запахи бегущей реки, гниющего вдоль приплесков корья, сомлевшей за день хвои кедрового стланика, вытянувшего по песку свои ветви. Неинтересно ей было про рыбу, и он замолчал. Так оказалось еще лучше: идти и думать, как снова возьмет он Капу за локоть, и она не отдернет его пальцы. Почему-то здесь, наедине, Кеша чувствовал себя скованней, чем на людях: то ли не перед кем было показывать свою взрослость, то ли просто робел при свете не угасшей еще зари.