Станислав Виткевич - Сапожники

Скурви. Вы только посмотрите – раз, два – и родилась метафизика. Иринка, это чрезвычайно опасная бомба, это снаряд новой, неведомой конструкции, летящий на нас из потустороннего мира. И я, Иринушка, впервые в жизни боюсь. Может быть, действительно грядет новая эпоха: идет, грядет железный век, пусть счастлив будет человек! – как писали античные поэты. (Глупеет прямо на глазах.)

Княгиня. А меня переполняет наслаждение от их иллюзорной радости при невероятных страданиях, от их беспримерного тупоумия, от их феерической глупости – я наслаждаюсь всем этим, как медведь пчелиным медом. Мы с тобой два человеческих мозга, соединенные половым объятьем без посредства чего-либо постороннего…

Скурви. Но ведь так не будет, так не будет? Что – не будет? Все будет? Скажи «да»! Скажи, скажи «да», а то я умру!

Княгиня. Может быть, сегодня ты познаешь все мое ничтожество, может быть…

Сапожники все урчат и сопят, работая без передыха. Скурви. Смотри – они работают все безумнее. Тут происходит что-то действительно ужасное, чего не мог предвидеть ни один экономист в мире. Смотри, моя милая, я умру, потому что после тебя я уже больше не хочу ничего.

Княгиня. Это все так просто говорится – только с сегодняшнего дня ты начнешь жить по-настоящему. Но кого это касается? Я ощущаю ничтожность всего на свете. Ах, если бы можно было заполнить собой весь мир, а потом – хоть сдохнуть под забором.

Скурви. Довольно с нас этих художественных проблем – всякие там форма и содержание. Гляди: дикий, безумный труд, выделенный в качестве чистого, первобытного инстинкта, такого же, как инстинкт обжорства или оплодотворения. Бежим отсюда, а то я сойду с ума. Княгиня. Посмотри мне в глаза.

Скурви. Но, дорогая, необходимо приостановить эту поступь труда любой ценой, потому что это уже переходит все рамки и границы, и если они всерьез возьмутся за дело распространения этого психоза, они разрушат, развалят весь мир, уничтожат все искусственные нагромождения, наработанные человечеством, и выставят это самое бедное, выродившееся человечество – снабдив его новой идеологией – на посмешище обезьянам, свиньям, лемурам и змеям – еще недеградировавшим родственникам наших предков.

Княгиня. Зачем ты все это говоришь?

Скурви. Несчастное, несчастное человечество! Мы только лишь на какое-то мгновение смогли выделиться из общей массы высотой своего сознания и сокровенностью чувств, и в этот единственный, неповторимый миг ты должна составлять со мной единое неразрывное целое.

Целует княгиню и свистит в два пальца, вбегают те же самые слуги, или солдаты Гнэмбона Пучимо р д ы, что были в первом действии, под предводительством сына Саэтана.

Взять их! Рассадить по одиночным камерам! Не давать им ничего делать – ни-ни, потому что это самое страшное, это несет угрозу всему человечеству. Арбайт ан зих! – связать всех их! Никаких орудий производства, понятно? – хоть бы они все извылись насмерть!

Солдаты набрасываются на сапожников, начинается жуткая возня, после которой верные слуги Пучиморды, заразившись бациллами труда, тоже принимаются за работу, то есть просто-напросто «осапожниваются». Саэтан заключает в объятья сына, и они начинают работать вместе.

Скурви. Видишь, голубушка, как все ужасно. Они осапожнились. Моя гвардия перестала существовать. Сейчас это перекинется на город, и тогда капут.

Княгиня. Ты совершенно забыл обо мне…

Скурви. Здесь сам Гнэмбон Пучиморда не поможет – его солдаты уже втянуты вихрем какой-то адской машины… Да он и сам уработается насмерть, подписывая бесконечные, бесчисленные горы бумаг…

Княгиня. Ах, какой прекрасный фон для нашей первой и последней ночи, бедный мой Скурвёнок! Di doman non c'e certezza! [16]Завтра уже, вероятно, ихняя возьмет, а ты будешь догнивать в гнилой камере, как сгнившая гнилушка. Зато сегодня, пока в тебе будет зреть эта мысль, а также сознание недолговечности и мимолетности происходящего, ты сможешь быть достаточно безумным, чтобы распалить меня, разогреть, как звезду первой величины телесно-полового небосклона, сделать меня первой Телкой-Самкой вселенского бытия.

Скурви. Ну я и влип…

Все остальные продолжают работать, урча при этом, разумеется только в паузах, поскольку никто ничего не говорит.

Сапожники и прислужники. Бей, колоти, протыкай, пришивай, едрить его налево; башмак есть вещь в себе!

Саэтан. Башмаков хороших пуд – вот что такое абсолют! Ботинки как асболютинки. Лишь враги, враги, враги не шьют сегодня сапоги! Шейте, шейте либо, либо передохнет в море рыба!

Скурви (обращаясь к княгине). Ты знаешь, вся эта жеребятина, весь этот ихний символизм – все это не так глупо. Я знаю, что я погибну, но от тебя я не отступлюсь, разве что убью тебя – вот здесь, сейчас. Ах, как было бы жаль этого тела, этих глазок, ножек и этих невероятных минут.

Княгиня. Пошли уж, едрить твою налево! Именно таким я тебя хотела – на фоне этой адской работы. Откуда, черт возьми, это красное зарево?

Красное зарево действительно заливает всю сцену. Скурви и княгиня убегают вправо. Работа продолжает кипеть с безумной силой.

На сцене декорация из первого действия, только без портьеры и окошка. Авансцена представляет собой нечто полукруглое, напоминающее очертания планеты. Остался лишь пень, на котором мигают сигнальные (?) зеленые и красные лампочки. Пол устлан прекрасным ковром. В глубине, вдали – ночной пейзаж: человеческие фигурки и полная луна. Саэтан в превосходном цветастом халате – борода подстрижена и приведена в порядок, волосы причесаны – стоит посреди сцены, поддерживаемый подмастерьями, одетыми в цветастые пижамы, волосы набриолинены и расчесаны на прямой пробор. Направо – в какой-то кошачьей или собачьей шкуре и розовой шерстяной шапочке с маленьким звоночком – привязанный цепью к пню, спит, свернувшись в клубок, как собачонка, прокурор Скурви.

1-й подмастерье (поет отвратительным, лающим голосом) .

2-й подмастерье (поет так же, как и 1-й подмастерье) .

1-й подмастерье. Чьих, чьих?

Саэтан. Хорошо, хорошо. Оставьте в покое эти стишки, меня уже мутит от них. Вот только сейчас я осознал все: внутренняя жизнь человека несется лавиной, как стадо африканских, я подчеркиваю – непременно африканских газелей. За свою жизнь я, старик, одной ногой уже стоящий в гробу, перевидал все. Встречался я и с курсом жизненного ускорения, начиная года примерно с седьмого своего пребывания на этой земле, и в голове у меня сейчас все перевернуто и перемешано. Я не мог и предположить, чтобы в такой короткий срок в человеке могли произойти столь разительные перемены.