Владимир Набоков - Человек из СССР

Около двух часов.

И вот представьте себе, — я должна была сегодня восемнадцать раз, восемнадцать раз подряд проделать одну и ту же сцену. Это была, конечно, не моя вина. Виновата была Пиа Мора. Она, конечно, очень знаменитая, — но, между нами говоря, — если она играет героиню, то только потому, что… ну, одним словом, потому что она в хороших отношениях с Мозером. Я видела, как она злилась, что у меня выходит лучше…

(Таубендорфу, через плечо.) Коля, мы завтра все вместе едем кутить. Ладно?

Как хочешь, Алеша. Я всегда готов.

Вот и хорошо. А теперь…

Барон, найдите мою сумку, — я ее где-то у телефона посеяла.

Слушаюсь.

А теперь я хочу вам сказать: вы мне очень нравитесь, — особенно ваши ноги.

(Возвращается с сумкой.) Пожалуйте.

Спасибо, милый барон. Пора идти. Здесь слишком романтическая атмосфера. Этот полусвет…

(Встает.) Я всегда любил полусвет. Пойдемте. Вы должны мне показать дорогу в пансион Браун.

А ваша шляпа, господин Кузнецов?

Не употребляю. Эге, хозяин задрыхал. Не стану будить его. До свидания, Федор Федорович, — так вас, кажется, величать? Коля, с меня сколько?

Полторы марки. Чаевые включены. До завтра, Марианночка, до завтра, Алеша. В половине девятого.

А ты, солнце, не путай. Я сказал — в восемь.

Кузнецов и Марианна уходят.

(Приподымает край оконной шторы, заглядывает.) Удивительная вещь — ноги.

Тише, не разбудите старикана.

По-моему, можно совсем потушить. И снять этот плакат. Вот уж напрасно я постарался. Цы-ган-ский хор.

(Зевает.) Х-о-ор. Да, плохо дело. Никто, кажется, не придет. Давайте, что ли, в двадцать одно похлопаем…

Что ж — это можно…

Они садятся у того же столика, где сидели Кузнецов и Марианна, и начинают играть. Ошивенский спит. Темновато.

Занавес

Комната. Налево окно во двор. В задней стене дверь в коридор. В левом углу зеленого цвета кушетка, на ней зеленая яйцевидная подушка; рядом столик с круглой лампой. У правой стены за зеленой ширмой постель: видна зрителю только металлическая шишка изножья. Посредине круглый стол под кружевной скатереткой. Подле него в кресле сидит Ольга Павловна Кузнецова и вышивает шелковую сорочку. Она в очень простом темном платье, не совсем модном: оно просторнее и дольше, чем носят теперь; лицо молодое, мягкое; в нежных чертах и в гладкой прическе есть что-то девичье. Комната — обыкновенная комната обыкновенного берлинского пансиона, с потугами на буржуазное благополучие, с псевдо-персидским ковром, с двумя зеркалами: одно в дверце пузатого шкапа у правой стены, другое — овальное — на задней стене; во всем какая-то неприятная пухлявая круглота, в креслах, в зеленом абажуре, в очертаньях ширмы, словно комната развилась по концентрическим кругам, которые застыли там — пуфом, тут — огромной тарелкой, прилепившейся к пионистой обойной бумаге и родившей, как водяной круг, еще несколько штук помельче по всей задней стене. Окно полуоткрыто — весна, светло; время — послеобеденное. За окном слышны звуки очень плохой скрипки. Вышивая, Ольга Павловна прислушивается, улыбается. Скрипка последний раз потянулась, всхлипнула и умолкла. Пауза. Затем за дверью голос Кузнецова: «Wo ist mein Frau?» и сердитый голос горничной: «Da — nächste Tur» . [2] «Где моя госпожа?» — «Там — следующая дверь» (нем.).

(Все бросает, бежит к двери, открывает ее.) Алеша, я здесь. Иди сюда.

(Входит, через руку перекинут макинтош.) Здравствуй. Что за манера сидеть в чужой комнате?

Марианна ничего не имеет против. А у меня в комнате убирают — я поздно встала. Клади пальто.

А она сама-то где?

Право не знаю. Ушла куда-то. Не знаю. Алеша, уже прошло четыре дня, а я прямо не могу привыкнуть к тому, что ты в Берлине, что ты ко мне приходишь —

(Прогуливается, поднимает со столика снимок в рамке.) Тут жарко и скверно пахнет духами. Кто этот субъект?

— что не нужно ждать от тебя писем, думать о том, где ты, жив ли…

Это кто, ее муж, что ли?

Да, кажется. Я его не знаю. Садись куда-нибудь. Ты не можешь себе представить, какою Россия кажется мне огромной, когда ты туда уезжаешь. (Смеется.)

Глупости какие. Я, собственно говоря, зашел только на минуту. У меня еще уйма дел.

Ну, посиди немножечко, пожалуйста…

Я попозже зайду к тебе опять. И прилягу.

Десять минут можешь остаться… Я хочу тебе что-то сказать. Что-то очень смешное. Но мне как-то неловко сказать, может быть, потому что я тебе сразу не сказала, когда ты приехал…

(Сел.) В чем дело?

В понедельник, около девяти — в день твоего приезда, значит, — я шла домой и видела, как ты прокатил с чемоданами на автомобиле. Я, значит, знала, что ты в Берлине, и знала, что тебе неизвестен мой адрес. Я была ужасно счастлива, что ты приехал, и вместе с тем было мучительно. Я побежала на ту улицу, где я прежде жила, там швейцар мне сказал, что ты только что заезжал, что он не знал куда тебя направить. Я столько раз меняла жилье с тех пор. Это все ужасно глупо вышло. И потом я вернулась домой, забыла в трамвае пакет, — и стала ждать. Я знала, что через Таубендорфа ты сразу найдешь меня. Но очень было трудно ждать. Ты пришел только после десяти —

Слушай, Оля —

И сразу ушел. И с тех пор только раз был у меня, и то на минутку.

Слушай, Оля, когда я решил, что нам лучше не жить вместе, ты со мной согласилась, и сказала, что и ты не чувствуешь больше любви. Когда же ты так говоришь, как сейчас, мне начинает казаться — нет, дай мне сказать — мне начинает казаться, что ты не прочь возобновить эту любовь. Мне было бы очень неприятно, если оказалось бы, что все-таки, несмотря на наше решение, ты относишься ко мне иначе, чем я к тебе.

Я сегодня не могу об этом говорить. Не надо. Я думала тебя рассмешить историей с пакетом.