Станислав Виткевич - Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы

Г л и н т в у с ь К р о т о в и ч к а — поручик жандармерии. Милый мальчик 28 лет. Довольно деликатный блондинчик. Чрезвычайно вежлив, но под этим прячет несгибаемый характер и стальную волю. В I действии im Zivil. Во II — в мундире, описанном ниже.

П р о т р у д а Б а л л а ф р е с к о — дама 68 лет. Матронистая лягушенция. Жабообразная, седовласая. Во II действии одета в черно-фиолетовое декольтированное платье, в I — в такое же, но без декольте. Говорит властно. Жена лидера партии Автоматистов.

Г а л л ю ц и н а Б л я й х е р т — худенькая старушка 66 лет. Высокая, говорит негромко, но убедительно. Жена президента. Страшнейшая из его галлюцинаций.

С о л о м о н П р а н г е р — финансист. Коренастая скотина с квадратными плечами. Неслыханный деспот. 46 лет. Шатен. Прическа ежиком, коротко стриженные усы. Светло-серый костюм и желтые американские штиблеты в I действии, фрак во II.

Р о з и к а П р а н г е р — его супруга. Брюнетка румынского типа. Бывшая шансонетка, 22 года. Миловидная и соблазнительная кокетка высшей марки. В I действии одета в черное с красным, во II — на ней красное бальное платье и соответствующие аксессуары.

Т р о е С е к р е т а р е й:

а) Г р а ф М а ч е й Х р а п о с к ш е ц к и й — брюнет с усиками,

б) Б а р о н Р у п р е х т Б е р е н к л о т ц — бритый блондин,

в) М а р к и з Ф и б р о м а д а М и о м а — брюнет с бородкой клинышком.

Молодые люди, изящные во всех смыслах. Одеты в I действии в жакеты, во II — во фраки.

С е р а с к е р Б а н г а Т е ф у а н — основатель новой религии Абсолютного Автоматизма. Большой друг полковника Аблопуто. Одет: в I действии и полудействии — в широкие шаровары и желтую рубаху, подпоясанную красным кушаком с кистями. На ногах лапти. За поясом ятаган. Во II действии во фраке. Гигантская черная куафюра. Орлиный нос и черные усы. Худой, высокий. Лицо черное от застрявших в нем крупинок пороха. Враг искусства.

Ж а н д а р м ы — одеты как Кротовичка во II действии, т. е. в черные мундиры и черные же рейтузы с зелеными лампасами. На головах стальные шлемы. Их по меньшей мере человек восемь. Карабины с примкнутыми штыками.

Т р и п р е л е с т н ы х Д а м ы — в бальных платьях, на балу у Баландашека. Первая: зеленое платье. Вторая: сине-фиолетовое. Третья: розовое.

Сцена представляет гостиную на вилле Баландашека, в каких-нибудь пяти километрах от центра столицы. В глубине, чуть справа, дверь в бальную залу, занавешенная голубой портьерой. Слева от двери мебельной гарнитур времен Людовика XIV: стол, диван и кресла. Темно-вишневая обивка. Направо и налево двери, также занавешенные голубыми портьерами. Чуть левее, ближе к зрительному залу, наискосок — голубое канапе изголовьем налево, ногами к авансцене. У левой двери, ближе к зрителям, какая-то штуковина, заставленная безделушками. Между нею и дверью — окно. Справа стол и три беспорядочно стоящих кресла. На полу ковер — темно-красный с голубым. На стенах картины: прямо — большое полотно с обнаженными фигурами ( копия какого-то старого мастера ). Левее — футуристская и кубистская «мазня». На левой стене китайский портрет и японские гравюры, на правой — огромная кубистическая композиция Пикассо. Вечер. Сверху льется мягкий молочно-опаловый свет. Портьера на двери полуоткрыта. В проеме видна мрачная глубина бальной залы. На диване сидит господин Б а л а н д а ш е к. По левую руку от него сидит С п и к а, держа в руке роль. Она одета в жемчужно-серое платье с чем-то оранжево-красным.

С п и к а ( перелистывая роль ). Спятил он, что ли, этот директор театра? Тут ведь нет абсолютно никакого смысла. Он говорит мне — ты только послушай, Каликст: «Дендриты жизни уносят мой дух в беспредельность вечного стыда перед самим собой. Неужели я нужен тебе таким?» А я ему на это: «Я знаю, ты равен себе лишь в преодолении тяжести, небытие которой пронизано голосами...»

Фразы в кавычках, цитируемые из роли, произносит, занудно растягивая.

Б а л а н д а ш е к. Знаю, знаю! Мы уж столько раз говорили об этом. Чистая Форма в театре! Новый блеф ненасытных оборванцев демократизированного, опустившегося искусства. На самом деле этому никогда не бывать, все неизбежно кончится полным крахом. Сон — событие чисто индивидуальное, коллективных сновидений на сцене не создать никому. Они там, в своем тайном комитете пропаганды упадка искусства, знают это — если, конечно, такой комитет существует, в чем я сильно сомневаюсь — и потому так упорно поддерживают этот блеф. Если все это правда, то твой директор — просто наемный убийца и ничего более.

С п и к а. Искусство театра не может прийти в упадок. Мы — актеры — спасем театр. Наш Синдикат...

Б а л а н д а ш е к ( обрывает ее ). Да что может ваш Синдикат против организованной государством или тайным комитетом подрывной работы? Создавать — дело трудное. А организовать упадок — что может быть легче? Само существование есть перманентный упадок чего-то. Только вот никак не пойму — чего же именно. Легко только бредить à la Бергсон.

С п и к а. Оставь ты в покое философию. К утру я должна выучить все эту галиматью. Ох! Какая скука. ( Читает совершенно монотонно .) «Я знаю, ты равен себе лишь в преодолении тяжести, небытие которой пронизано голосами призраков прошлого, убитых в закоулках трупно-бесстрастной ночи. Молчи! Ты узнаешь любовь жестокую, исполненную бессилия и упоительной боли. (Обольщает его.)» ( Говорит .) О, ну и как же мне его обольщать? Покажи-ка, Баландашек.

В дверях бальной залы появляется госпожа С п л е н д о р е к.

Б а л а н д а ш е к ( оборачиваясь) . Все хорошо; иногда до того хорошо, что я прямо чувствую, как хорошо. Просто слезы на глаза наворачиваются от этого безличного блаженства, которым, кажется, напоено все вокруг. ( Марианне .) Садись же, чудная моя, дражайшая кухарочка. ( Спике .) Пересядь в кресло, позволь мне насладиться обществом нашего доброго духа, нашей несравненной госпожи Сплендорек.

Спика молча проходит направо и садится в кресло, наблюдая сцену между Баландашеком и Марианной.

М а р и а н н а ( садясь на место Спики ). Совсем я нынче забегалась. Но зато принесла: моркови, горошка — по два фунта, совершенно свежий огурчик, фунт сухариков для фарша. ( Баландашек припадает к ее «лону» .) И что важнее и лучше всего: изюм из Минданао — каждая ягодка с кулачок младенца.

Б а л а н д а ш е к ( ластясь к ней, как котенок ). О, до чего же чудесно ты пахнешь айвой, кухарочка. Любоваться на шедевры, висящие вперемешку на одной стене: Джорджоне рядом с Ван-Веем и Пикассо, чьи кубы ошалели от соседства с натуралистической водицей Таулова, — и предвкушать состряпанный тобою обед, вдыхая запах айвы, смешанный с ароматом «Шевалье д’Орсэ». О, как хорошо, как хорошо!