Альфред Де Мюссе - Лоренцаччо

Входит приор Капуи.

Приор.Я с ярмарки в Монтоливето.

Филиппо.Хорошо там было?

Входит Пьетро Строцци.

А вот и ты, Пьетро. Садись-ка, мне надо поговорить с тобой.

Приор.Было очень хорошо, и я неплохо развлекся там, вот только — одна досадная встреча, слишком уж досадная, мне трудно ее переварить.

Пьетро.Ну? Что же это?

Приор.Представьте себе, вхожу я в лавку выпить стакан лимонаду… — Да нет, не стоит рассказывать, и я глупец, что вспоминаю об этом.

Филиппо.Черт возьми, что у тебя на душе? Ты говоришь так, словно терпишь муки чистилища.

Приор.Пустяки; злая клевета, больше ничего. Все это совсем не важно.

Пьетро.Клевета? На кого? На тебя?

Приор.Нет, собственно, не на меня. Стал бы я беспокоиться, если бы клеветали на меня!

Пьетро.На кого же? Ну, говори, раз ты начал.

Приор.Я неправ; о таких вещах не надо вспоминать, если знаешь разницу между честным человеком и Сальвиати.

Пьетро.Сальвиати? Что сказал этот мерзавец?

Приор.Это негодяй, ты прав. Не все ли равно, что он может сказать? Человек, лишенный стыда, придворный лакей, женатый, говорят, на величайшей распутнице. Бросим, довольно, я больше не буду об этом вспоминать.

Пьетро.Вспомни и скажи, Леоне; меня так и подмывает оборвать ему уши. О ком он злословил? О нас? О моем отце? А! Клянусь кровью христовой, я не слишком-то люблю этого Сальвиати. Я должен знать, слышишь?

Приор.Если ты настаиваешь, я скажу тебе. В лавке, при мне, он отозвался о нашей сестре в прямо оскорбительных выражениях.

Пьетро.О боже! В каких словах? Ну, говори же?

Приор.В самых грубых словах.

Пьетро.Ах, чертов священник! Ты видишь, что я вне себя от нетерпения, и ищешь слов! Говори, как все было, проклятье! Если слово — так слово. Тут и сам господь вышел бы из себя.

Филиппо.Пьетро, Пьетро, ты непочтителен к брату!

Приор.Он сказал, что проведет с ней ночь, вот его слова, и что она ему обещала.

Пьетро.Что она проведет… Ах, смерть смертей, тысяча смертей! Который час?

Филиппо.Куда ты? Полно! Ты прямо как порох! К чему тебе эта шпага? Ведь твоя шпага при тебе.

Пьетро.Да, ни к чему; идем обедать; обед подан . Уходят.

Портал церкви. Входят Лоренцо и Валори.

Валори.Как это случилось, что герцога нет? Ах, синьор, какое удовлетворение для христианина эти пышные обряды римской церкви! Кто может быть равнодушен к ним? Разве художник не обретает в них рай своей души? Воин, священник и торговец не встречают ли в них все, что им дорого? Эта удивительная гармония органов, это убранство стен, блещущих бархатом и коврами, эти картины величайших художников, эти теплые сладостные благовония колеблемых кадил и упоительное пение серебристых голосов — все это своим мирским обличьем может оскорбить старого монаха, врага утех; но, думается, нет ничего прекраснее веры, которая подобными средствами старается внушить к себе любовь. Зачем стремятся священники служить ревнивому богу? Вера — не хищная птица; она сострадательный голубь, она тихо реет над всеми грезами, над всякой любовью.

Лоренцо.Бесспорно; то, что вы говорите, совершенно справедливо и совершенно ложно, как все на свете.

Тебальдео Фречча (приближаясь к Валори). Ах, монсиньор, отрадно из уст такого человека, как ваше высокопреосвященство, слышать эти речи о терпимости и священном восторге. Позвольте безвестному гражданину, горящему этим священным огнем, поблагодарить вас за те немногие слова, которые я только что слышал. Найти в речах честного человека то, чем полно твое сердце, — величайшее счастье, какого только можно пожелать.

Валори.Это, кажется, вы, маленький Фречча?

Тебальдео.Мои произведения имеют мало достоинств; я больше люблю искусство, чем сам умею творить. Вся моя молодость прошла в церквах. Мне кажется, что в ином месте я и не мог бы любоваться Рафаэлем и нашим божественным Буонаротти. Я целые дни провожу в созерцании их творений и полон несказанного восторга. Пение органа открывает мне их мысль и дает проникнуть в их душу; я смотрю на образы их картин, так благоговейно склонившие колени, и слушаю, и мне кажется, что песнопения хора несутся из их полуоткрытых уст; благовонные клубы ладана легким облаком мелькают между мной и ими; мне чудится в них слава художника; она тоже печальный и нежный дым и была бы лишь бесплодным ароматом, если бы не подымалась к богу.

Валори.У вас сердце художника. Приходите ко мне во дворец и захватите что-нибудь под плащом, когда придете. Я хочу, чтобы вы работали для меня.

Тебальдео.Ваше высокопреосвященство оказывает мне слишком большую честь. Я всего лишь скромный служитель священной религии живописи.

Лоренцо.К чему откладывать предложение своих услуг? Мне кажется, в руках у вас полотно.

Тебальдео.Это правда; но я не решаюсь показывать его таким великим знатокам. Это жалкий набросок великолепной грезы.

Лоренцо.Вы пишете портреты с ваших грез? Пусть некоторые из моих грез послужат вам натурщицами.

Тебальдео.Воплощать грезы — вот жизнь художника. Величайшие живописцы изображали свои грезы во всей их мощи, ничего не меняя в них. Их воображение было деревом, полным соков; почки легко превращались в цветы, а цветы — в плоды; плоды эти быстро созревали под лучами благотворного солнца и, созрев, сами отрывались и падали на землю, не теряя ни одной своей девственной пылинки. Увы! грезы малых художников — растения, которые трудно взрастить и которые надо поливать горькими слезами, чтобы дать им едва расцвесть. (Показывает свою картину.)

Валори.Скажу без похвал, прекрасно. Не первого достоинства, это правда. Но к чему льстить человеку, который и сам не поддается обольщению? Да у вас и борода еще не растет, молодой человек.

Лоренцо.Это пейзаж или портрет? Как на это смотреть — вдоль или поперек?

Тебальдео.Ваша милость смеется надо мной. Это вид Кампо Санто.

Лоренцо.Какое расстояние отсюда до бессмертия?

Валори.Нехорошо смеяться над этим ребенком. Смотрите, какую грусть вызывает в его больших глазах каждое ваше слово.

Тебальдео.Бессмертие — это вера. Те, кому бог дал крылья, достигают его с улыбкой на устах.

Валори.Ты говоришь, как ученик Рафаэля.

Тебальдео.Синьор, он и был моим учителем. Всему, что я знаю, я научился от него.

Лоренцо.Приходи ко мне; ты будешь писать Маццафиру совершенно нагую.