Бернард Шоу - Назад к Мафусаилу

Марцелл (все так же сардонически) . Ха-ха!

Архелай (задетый) . Тебе ли смеяться? Ты-то ведь пришел с пустыми руками и, похоже, с пустой головой.

Экрасия (возмущенно вскакивая) . Как тебе не стыдно! Ты смеешь чернить Марцелла, хотя он в двадцать раз искусней тебя?

Акис. Замолчишь ты или нет? (Хватает ее за плечи и силой усаживает на скамью.)

Марцелл. Пусть он чернит меня, сколько ему угодно, Экрасия. (Приподнимается и садится на траву.) Я сам мечтал о том же, что и ты, бедный мой Архелай. В один прекрасный день я тоже пришел к убеждению, что мой идеал красоты пошл, никчемен, скучен, что я впустую растрачиваю время и материал. Я тоже потерял охоту лепить руки и ноги, сохранив интерес лишь к голове и лицу. Я тоже ваял бюсты древних, только делал это не так смело, как ты, а втайне, скрывая их от вас.

Архелай (изумленный и взволнованный, спрыгивает с алтаря и становится позади Марцелла) . Ты ваял бюсты древних? Где они? Неужели твое вдохновение угаснет из-за болтовни Экрасии и прочих дураков, которых сбивает с толку ее самоуверенность? Выставь свои работы здесь, в театре, рядом с моими. Я проложил для тебя дорогу, и, как видишь, ничего со мной не случилось.

Марцелл. Невозможно. Они разбиты. (Со смехом встает.)

Все. Как разбиты?

Архелай. Кем?

Марцелл. Мною. Вот потому я и смеялся сейчас над тобой. Ты тоже перебьешь свои статуи еще до того, как закончишь первую дюжину их. (Подходит к алтарю и садится на край рядом с новорожденной.)

Архелай. Но почему?

Марцелл. Потому что мы не властны вдохнуть в них жизнь. Живой древний лучше, чем мертвое изваяние. (Сажает новорожденную к себе на колени, та, польщенная, страстно прижимается к нему.) Живое всегда лучше, чем то, что лишь хочет казаться живым. (Архелаю.) Ты начал с разочарования в красоте, которую создал сам, а кончишь тем, что разочаруешься в ваянии вообще. Чем искусней твоя рука, чем острей резец, тем ближе ты подходишь к правде и действительности, тем решительней отвергаешь преходящее очарование плоти ради непреходящего очарования духа. Но разве изображение, даже правдивое, способно удовлетворить столь высокие стремления? В конце концов та самая честность художника, которая побуждает тебя отринуть преходящее во имя вечного, вынудит тебя вовсе отречься от искусства, ибо оно лживо, а истинна только жизнь.

Новорожденная обнимает его и восхищенно целует. Марцелл встает, относит ее налево, опускает на скамью рядом со Стрефоном, так, словно кладет пальто, и невозмутимо продолжает.

Какую форму ни придавай мрамору, он останется мрамором. Статуя всегда только идол. Я разбил своих идолов, выбросил свои резцы и молотки; точно так же ты разобьешь свои бюсты.

Архелай. Ни за что!

Марцелл. Не торопись, друг мой. Сегодня я пришел не с пустыми руками, как ты вообразил. Напротив, я принес с собой такое творение искусства, какого вы еще не видывали, и привел сюда художника, который превзошел нас обоих настолько же, насколько мы превзошли своих соперников.

Экрасия. Быть не может! Нельзя превзойти величайшие произведения искусства.

Архелай. Кто же этот образцовый мастер, которого ты ставишь выше меня?

Марцелл. Я ставлю его выше себя, Архелай.

Архелай (хмурясь) . Понятно. Ты решил сгрести меня в охапку и утащить за борт вместе с собой, чтобы только я не остался в живых.

Акис. Да перестаньте вы ссориться по пустякам. Это самое скверное в вас, художниках. Вечно вы делитесь на враждующие группки, и наихудшая из них та, где всего один человек. Кто же этот новенький, которым вы колете глаза друг другу?

Архелай. Спрашивай Марцелла, а не меня. Мне о нем ничего не известно. (Отходит от Марцелла и садится слева от Экрасии.)

Марцелл. Ты прекрасно его знаешь. Это Пигмалион.

Экрасия (негодующе) . Пигмалион? Этот бездушный тупица? Этот ученый? Этот лабораторный червь?

Архелай. Пигмалион создал произведение искусства? Да ты просто утратил всякое художественное чутье, Марцелл! Этому парню не вылепить даже ногтя на пальце, не то что целого человека.

Марцелл. Не беда. Я сделал это за него.

Архелай. Что ты хочешь сказать, черт побери?

Марцелл (громко) . Пигмалион, иди сюда.

От храма к центру группы направляется юноша с толстыми квадратными пальцами, с лицом, словно слепленным из нескольких положенных друг на друга камней, и неизменной улыбкой, выражающей благожелательный интерес ко всему на свете и ожидание такого же интереса в каждом из ближних. Это Пигмалион. Экрасия смотрит на него с нескрываемым презрением, остальные — с неудовольствием, опасаясь, как бы он не нагнал на них скуку.

Друзья, к сожалению, Пигмалион от природы не способен что-нибудь показать, не прочитав предварительно лекцию о том, что показывает. Но обещаю, что, если вы наберетесь терпения, он покажет вам два произведения искусства, которым нет равных на земле и в которые вложена также немалая доля моего мастерства. Позвольте добавить лишь одно: они внушат вам такое отвращение, что вы навеки излечитесь от безумного пристрастия к искусству. (Садится рядом с новорожденной, та, надувшись, холодно отворачивается, но эта демонстрация не производит никакого впечатления.)

Пигмалион с наивной улыбкой и доверчивой готовностью фанатика науки неуклюже вскарабкивается на алтарь. Все приготовляются к самому худшему.

Пигмалион. Друзья мои, я не стану прибегать к алгебре…

Все. Слава богу!

Пигмалион (продолжая) . Поскольку Марцелл взял с меня слово не делать этого. Перехожу прямо к существу вопроса. Мне удалось искусственно создать людей. Я хочу сказать — настоящих, живых людей.

Недоверчивые голоса. Полно! Придумай что-нибудь поумнее! Хватит, Пиг {227} ! Слезай! Где уж тебе! Вот враль!

Пигмалион. А я говорю — удалось. Я вам их покажу. Такие опыты удавались и раньше. Один из древнейших дошедших до нас документов содержит предание о некоем биологе, который добыл какой-то не специфицированный им точно минерал и, как старомодно сказано в документе, «вдохнул в лице его дыхание жизни» {228} . Это единственное оставшееся нам от первобытных времен свидетельство, которое можно считать вполне научным. Мы располагаем и позднейшими документами, специфицирующими минералы с весьма большой точностью, вплоть до их атомного веса, однако спецификация эта крайне ненаучна, потому что в ней обходится молчанием жизненное начало, которым и определяется отличие живого организма от простого соединения солей и газов. Подобные соединения многократно создавались в примитивных лабораториях эпохи Глупой мудрости, но из них ничего не получалось, пока вышеназванный замечательный экспериментатор не добавил к ним ингредиент, который у древнего летописца именуется «дыханием жизни». На мой взгляд, этот человек и явился основоположником биологии.