Александр Островский - Том 10. Пьесы, написанные совместно

Федосья Ивановна. В чем это, батюшка? Вот уж не знаю.

Медынов. А вот в чем!.. Робок я и нерешителен; давно бы мне надо было поговорить с вашей внучкой, а я все ждал чего-то. А сказать было что.

Федосья Ивановна. Ну, теперь скажите.

Медынов. Поздно. Теперь уж она меня слушать не станет… не станет, бабушка, не станет.

Федосья Ивановна. Ну, что ж с ней? Я тут ни при чем. Не заставишь, коли не хочет.

Медынов. Ну вот, значит я и виноват. Давно бы мне надо было ей сказать, что я люблю ее; а я все ждал, когда она станет улыбаться мне послаще. Я ведь чудак; меня и барышни ловили немало, да на что мне они? В моей хате с длинным-то хвостом и повернуться негде. Вот я ждал, ждал, да и дождался: стала она сладко улыбаться, да только не мне.

Федосья Ивановна. Что ж делать! Насильно мил не будешь. А вины вашей я все-таки никакой не вижу.

Медынов. Вот какая моя вина: кабы я пораньше догадался, так, может быть, и не случилось бы того, что теперь вышло.

Федосья Ивановна. А что ж такое теперь вышло? Нет, вы позвольте… вы мне скажите!

Медынов. Скажу. Знаете ли вы, бабушка, что прежде девки попроще и поглупее были?

Федосья Ивановна. Знаю.

Медынов. Только о любви и думали.

Федосья Ивановна. Знаю.

Медынов. Ну, их на эту удочку и ловили.

Федосья Ивановна. И это знаю.

Медынов. Теперь девушки уж не так малодушны, теперь они поумнее.

Федосья Ивановна. Да, это правда ваша.

Медынов. Теперь стали рассуждать о высоких предметах, которых они не понимают. Ну, и ловцы удочку теперь переменили: ловят их на высокие предметы. А ловцы-то все те же, мерзость-то все та же: холодное, бессердечное обольщение. Это старая, скверная привычка, которую давно пора бросить. Как-таки человек не может пройти мимо девушки, чтоб петлю не закинуть, чтоб не попробовать запутать да с толку сбить? А еще образованными называются.

Федосья Ивановна. Да про что вы? Не понять мне тут ничего. Как это на высокие предметы ловить? Наташа у меня не такая; я ее пуще глазу берегу. Да и недолго мне любоваться-то на нее, уходит она от нас.

Медынов. Уходит? Так, так. Вы желаете знать, как это на высокие предметы ловят? А вот так и ловят, как вашу Наташу поймали. Коли это только угар, так он вылетит, тогда и меня вспомните! А коли серьезно, так простите мою вину, что не успел я, прежде других, запутать ее красивыми словами, я все-таки честнее. Прощайте, бабушка! (Уходит.)

Федосья Ивановна. Ну вот, что наговорил. И сам-то как полоумный, да и меня-то с толку сбил. А видно, очень видно, что любит Наташу-то. Вот и мечется, бедный, и толкует бог знает что.

Уходит в дом. Входят Семен и Евлампий.

Семен и Евлампий.

Семен. Тут была, сюда и звать велела.

Евлампий. Хорошо, я подожду… Ну, что же ты… Ступай!

Семен. Евлампий Михайлович, дозвольте пару слов молвить.

Евлампий. Что такое?

Семен Я к тому, что пожаловали вы к нам на время, а не наделать бы греха навек.

Евлампий. Ты о чем это?

Семен Да все о том же; я насчет Натальи Михайловны…

Евлампий. Ну, любезный, будь же поумнее! Не лезь не в свое дело! Я тебе советую.

Семен. Как не в свое? Собственное-с. Может, по вашему рассуждению такое дело для вас только одна забава, а для меня это погост. Известно, барская повадка завсегда одна, значит, насчет женского пола… чтобы слободно и без всякого разбору и без сумления; ну, а я через это самое тоску свою нашел.

Евлампий. А нашел свою тоску, так и тоскуй. Мне-то что!

Семен. Однако позвольте… Но только ежели что-нибудь худое выдет, ну в те поры разговор у нас с вами будет необнаковенный.

Евлампий. Ну, уж будет! Поговорил, и довольно; пора и честь знать.

Семен. Жизни своей решусь, а уж и вашему здоровью от меня солоно придется… Работа будет знатная.

Евлампий. Что?

Семен. Только и всего! (Громко.) Наталья Михайловна!

Входит Наташа.

Доложил-с. Теперь, стало быть, наше почтение. (Уходит.)

Наташа и Евлампий, потом Федосья Ивановна.

Наташа. Евлампий Михайлович, вы чем-то недовольны? Может быть, сердитесь за то, что я посылала за вами?

Евлампий. Нет… Но знаешь… неприятности там… дома; впрочем, все это пустяки. Ты подле меня — и чего ж мне еще желать, о чем думать! (Берет Наташу за руку. Увидав кольцо.) Что это? Серебряное кольцо? Какая наивность! Охота тебе носить такую дрянь. Надо его бросить.

Наташа (отнимая руку) . Ах, нет… я не брошу.

Евлампий. Ну, подари мне.

Наташа молчит.

Жалко?

Наташа. Не жалко, а… зачем вам?

Евлампий. Затем, чтобы подарить первой попавшейся маленькой девчонке. Ну, носи, если тебе нравится… сама скоро бросишь. Но, Наташа, будь повеселей, довольно серьезничать-то!

Наташа. Да ведь я… я ухожу отсюда.

Евлампий. А, неужели? Решилась, Наташа? Отлично! И это уж окончательно, без повороту?

Наташа. Без повороту. Бабушка меня отпускает.

Евлампий. Браво, браво! (Хочет обнять Наташу.)

Наташа (уклоняясь) . Ах, Евлампий Михайлович! Нет… позвольте! В эту минуту ласкам нет места, она слишком торжественна для меня. Нарушать эту торжественность мне кажется очень легкомысленным. Ведь я делаю очень… очень смелый, решительный шаг. Я бросаю все, чем жила до сих пор… Здесь много пошлого, неприглядного; но здесь все родное мне, здесь мне все знакомо; а впереди у меня все неизвестное… потемки… Что там за люди, как там живут, я ничего не знаю… В этих потемках у меня один только свет… это вы, и я смотрю на вас, как на опору.

Евлампий. О, еще бы! Придет время… я… я… все сделаю… (Обнимает Наташу.)

Наташа. А уж я-то! Я буду работать, учиться… старательно, постоянно… Посмотри, я скоро сделаюсь достойной тебя. Дорогой мой, вся душа моя будет принадлежать делу и тебе. Я забуду весь мир, чтоб жить для тебя, чтоб дышать одним тобой! Да я… не знаю… всего этого мало за то, что ты сделал для меня. Ты воскресаешь меня, ты даешь мне новую жизнь, о которой я без тебя и мечтать бы не смела.

Евлампий. О, да какая ты умная, какая ты умная! И сколько огня! Прелесть! (Горячо обнимает и целует Наташу.)

Наташа (освобождаясь) . Ах, пожалуйста!.. Нет, нет… нехорошо.

Евлампий. Наташа, Наташа, это скучно наконец. Когда ты бросишь эту глупую деревенскую застенчивость?

Наташа. Ты думаешь, что это застенчивость?