Александр Островский - Том 10. Пьесы, написанные совместно

Пелагея Климовна. Как быть? Калитку на запор — вот ты и понимай!

Наташа. Нет, не делайте этого. Пустите его.

Пелагея Климовна. Что-о? Да никогда, да, кажется, я…

Наташа. Маменька, это нехорошо, неприлично! Не стыдите себя и нас! Чего вы боитесь? (Твердо.) Я вас прошу, маменька.

Пелагея Климовна. Ну уж, пожалуй. Так уж и быть. И что это за фасоны такие!

Федосья Ивановна и Пелагея Климовна уходят.

Наташа сидит задумавшись, входит Евлампий.

Наташа. Зачем вы пришли?

Евлампий. На тебя поглядеть. Скажи, пожалуйста, что с тобой сделалось вчера? Ты не так поняла меня, Должно быть.

Наташа. Я глупа для вас, Евлампий Михайлович.

Евлампий. Гм, не нахожу.

Наташа. Да как же! Вы, человек умный, толкуете мне, убеждаете меня, а я не понимаю; ну, значит, я глупа, или…

Евлампий. Что «или»?

Наташа. Или вы не очень умны, коли не сумели растолковать мне хорошенько.

Евлампий. Оборот ловкий.

Наташа. Ну, а так как уж всем известно, что вы очень умный и образованный человек, так глупа выхожу я.

Евлампий (смеясь) . Изволь, согласен.

Наташа. Видите, я себя не жалею, я готова признать ваше превосходство, готова признать за вами какие угодно достоинства, только бы вы…

Евлампий. Что?

Наташа. Оставили меня в покое.

Евлампий. А я хотел было еще раз попробовать, нельзя ли тебя убедить наконец.

Наташа. Нет, это напрасный труд.

Евлампий. Почему же?

Наташа. Потому что я ни одному вашему слову уж не поверю.

Евлампий. А ведь прежде верила же.

Наташа. Прежде вы были в моих глазах совсем другим человеком.

Евлампий. Я все тот же и никогда не был героем.

Наташа. Нет, вы были героем для меня. Вы воображаете, что мы уж совсем ничего не знаем, ни о чем не думаем, не мечтаем? Вы ошибаетесь. Когда вы сюда приехали, вы заговорили со мной именно о том, о чем я мечтала, да и многие из нас мечтают. То, что было неясно в моих мыслях и стремлениях, вы мне объяснили. Я ужаснулась той пошлости, в которой проходит здесь вся женская жизнь. Вы призывали меня к труду, указывали мне иные пути, указывали высокие цели, к которым многие из нас так рвутся. В своих собственных глазах я стала выше, лучше, благороднее. Этим я была обязана вам; как же мне было не увлечься, не полюбить вас? Я считала вас пророком.

Евлампий. А теперь?

Наташа. Извините!.. Вы уж очень скоро обнаружили себя… Вчера я поняла свою ошибку; я увидала, что ваши проповеди — только слова и больше ничего, что убеждениями и чувствами, которые я считала святыми, вы играли, как игрушкой, пользовались ими, как приманкой, чтоб опутать доверчивую деревенскую простоту. Но вам это не удалось; я скоро поняла, что вы неискренни, что мне учиться у вас нечему, что я лучше вас, чище, а пожалуй, и умнее.

Евлампий. Ого, вот как!

Наташа. Да, правда. Я простая, мало ученая девушка, я знаю меньше вас, но то, что я знаю, я знаю твердо, я смотрю на жизнь и на свои обязанности серьезно, а для вас все шутки и забавы.

Евлампий. Все это высокопарно и смешно.

Наташа. Когда вы меня хотели обмануть, вы говорили еще высокопарней, и вам не казалось это смешно. Ну, пусть я останусь высокопарной, это нужды нет… Я высокопарна, да честная девушка, а вы смешны, потому что, при всей своей хитрости, не умели обмануть меня, неученую, простую.

Евлампий. Да я и не думал обманывать.

Наташа. Нет, нет, думали. Это вы теперь только отнекиваетесь, как вам не удалось. Что уж, не удалось обмануть, не удалось.

Евлампий. Как хотите, так и думайте.

Наташа. Да уж нечего, нечего… Не удалось, поняли вас.

Евлампий. А коли так, откровенность за откровенность. Вы сказали, что думаете обо мне, а я скажу, что думаю о вас. Вы набрались дешевой морали, которую в изобилии отпечатывают в азбуках и прописях, и воображаете, что выше этой премудрости ничего на свете нет. Все-то вам кажется грехом, от всякой малости вы открещиваетесь. Все ваше несчастие в том, что вы не знаете, как порядочные люди живут. Если б вы пожили в образованном обществе, вы бы увидали, что люди самые серьезные не боятся услаждать свою трудовую жизнь разными удовольствиями, что можно задаваться самыми возвышенными целями и в то же время, между прочим…

Наташа. Быть вашей любовницей.

Евлампий. Да хоть бы и так. А теперь пока, извините, для современного человека вы смешны, а главное, скучны: вы способны навести такое уныние, что убежишь от вас за тридевять земель.

Наташа. Так бегите, счастливого пути!

Евлампий. Прощайте! Может быть, и встретимся. Жизнь многому научает, может быть, и вы будете не так суровы.

Наташа. Довольно, довольно! Уходите!

Евлампий. Послушайте, так не говорят; это неучтиво.

Наташа. Уходите, уходите!

Евлампий (пожимая плечами) . Впрочем, чего ж и ждать от вас. (Уходит.)

Входит Федосья Ивановна.

Наташа (стоит в раздумье), Федосья Ивановна.

Федосья Ивановна. Что ты задумалась?

Наташа. Ах, мне и досадно и стыдно… и самой себя и людей стыдно. Как это я не догадалась!

Федосья Ивановна. Ну да где ж, какой еще разум!

Наташа. А теперь я виновата… и не знаю, куда ж деться от стыда…

Федосья Ивановна. Кто богу не грешен.

Наташа. Да виновата я не перед одними вами, а еще…

Федосья Ивановна. Перед кем же?

Наташа. Перед Медыновым. Я его обижала, и обижала совершенно напрасно… Он говорил мне, что я буду у него прощенья просить, а я не верила, а теперь придется. А стыдно-то как!

Федосья Ивановна. Что ж не попросить, и попроси! Это дело христианское. Он здесь, у меня в огороде, чай пьет.

Наташа. Говорили вы обо мне что-нибудь?

Федосья Ивановна. Сказала, что ты идешь замуж за Щемилова.

Наташа. Что же он?

Федосья Ивановна. Только руками развел; даже слеза его прошибла. «Вот, говорит, охота хомут-то надевать. Кабы она умерла, говорит, так не знаю, больше ли бы я ее жалел, чем теперь».

Наташа (сквозь слезы) . Ох, правда.

Федосья Ивановна. «Уж теперь, говорит, я к вам ни ногой».

Наташа. А вы попросите, бабушка, чтобы он зашел на минутку; мне у него прощенья попросить только.

Федосья Ивановна. Хорошо, скажу.

Входит Пелагея Климовна.