Бернард Шоу - Тележка с яблоками

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Приемная в королевском дворце. Справа и слева — два письменных стола, поставленных таким образом, что между ними остается много свободного места. Перед каждым столом кресло для посетителей. По­средине задней стены — дверь. Часы показывают начало двенадцатого; видно но освещению, что дело происходит ясным солнечным утром. Семпроний, щеголеватый и еще сравнительно молодой, сидит в про­филь к зрителю за столом слева и разбирает королевскую почту. Пам­филий, более пожилой, сидит за столом справа, тоже профилем к зри­телю, и, откинувшись в кресле, читает утреннюю газету, которую он взял из лежащей перед ним объемистой пачки. Некоторое время оба молча занимаются своим делом. Затем Памфилий откладывает газету и, пристально поглядев на Семпрония, начинает разговор.

Памфилий. Кто был ваш отец?

Семпроний(удивленный). А?

Памфилий. Кто был ваш отец?

Семпроний. Мой отец?

Памфилий. Да. Кто он был?

Семпроний. Ритуалист.

Памфилий. Не о том речь. Меня не интересует его ре­лигия. Меня интересует его профессия. II его политические взгляды.

Семпроний. Он был ритуалист по профессии, ритуа­лист в политике, ритуалист в религии — неистовый, страстный, твердолобый ритуалист с головы до ног.

Памфилий. Иными словами, он принадлежал к духо­венству?

Семпроний. Ничего подобного. Его специальностью была организация парадных зрелищ. Он устраивал карнавальные шествия, торжества по поводу избрания лорд-мэра, воен­ные смотры, массовые процессии и тому подобное. Он был распорядителем двух последних коронаций. Благодаря этому я и получил место во дворце. Все члены королевского дома отлично его знали: он ведь находился за кулисами, вместе с ними.

Памфилий. Находился за кулисами и тем не менее ве­рил в реальность королей!

Семпроний. Да вот, представьте. Верил от всей души.

Памфилий. Несмотря на то, что он сам изготовлял их?

Семпроний. Именно. Что ж, по-вашему, пекарь, кото­рый сам выпекает священные облатки, не может искренне ве­рить в святое причастие?

Памфилий. Никогда не задумывался над этим.

Семпроний. Мой отец мог бы зарабатывать миллионы в театре или в кино, но он об этом и слышать не хотел, потому что на сцене и на экране изображается то, чего на самом деле никогда не было. Он еще мог согласиться на постановку кре­стин Елизаветы в «Генрихе VIII» Шекспира, поскольку они действительно происходили когда-то. И потом тут все-таки празд­нество в честь царственной особы. Но оформлять какой-нибудь романтический вымысел — это уж нет, ни за какие деньги.

Памфилий. А вы никогда не спрашивали, что он в глу­бине души обо всем этом думает? Хотя едва ли: отцу не за­дают вопросов личного свойства.

Семпроний. Дорогой Пам, мой отец вообще никогда не думал. Он даже не знал, что значит думать. Впрочем, это мало кто знает. Он умел смотреть — да, да, попросту смотреть обоими глазами; и у него было своеобразно ограниченное воображение. Понимаете, он не способен был вообразить то, чего никогда не видел; но уж то, что он видел, легко становилось в его вообра­жении и божественным, и священным, и всеведущим, и всемо­гущим, и непреходящим, и наделенным всеми самыми неве­роятными качествами, — было бы только блеску побольше да погромче бы звучал орган или гремела медь полковых оркестров.

Памфилий. Вы хотите сказать, что он жил только впе­чатлениями, полученными извне?

Семпроний. Совершенно верно. Он никогда не узнал бы никаких чувств, если б в детстве ему не пришлось любить ро­дителей, а в зрелых годах — жену и детей. Он никогда не при­обрел бы никаких знаний, если бы его не обучили кое-чему в школе. Он не умел сам себя занять и должен был платить кучу денег разным людям, которые занимали его играми и развлече­ниями такого сорта, что я бы, кажется, сбежал в монастырь, только бы спастись от них. Все это, так сказать, входило в ри­туал; он каждую зиму ездил на Ривьеру, точно так же как каж­дое воскресенье ходил в церковь.

Памфилий. А кстати, он жив еще? Я бы хотел с ним познакомиться.

Семпроний. Он умер в тысяча девятьсот шестьдесят втором году, от одиночества.

Памфилий. То есть, как это от одиночества?

Семпроний. Он не мог ни минуты оставаться один; это для него было смертельно. Ему требовалось, чтобы вокруг всегда были люди.

Памфилий. Вот как! Это очень приятная, очень трога­тельная черта! Значит, он все-таки был способен на непосред­ственные движения души.

Семпроний. Ни в малой степени. Он никогда не разгова­ривал со своими знакомыми. Он только играл с ними в карты. Обмениваться мыслями у них было не в обычае.

Памфилий. Чудаковатый, видно, был старик.

Семпроний. Не настолько, чтобы это бросалось в глаза. Таких, как он, миллионы.

Памфилий. Но как все-таки случилось, что он умер от одиночества? Уж не угодил ли он в тюрьму?

Семпроний. Нет. Его яхта наткнулась на риф и затону­ла где-то к северу от Шотландии; ему удалось выплыть, и его прибило к необитаемому острову. Все его спутники погибли, и прошло целых три недели, прежде чем его подобрали. За это время бедняга успел впасть в тихое помешательство, от кото­рого так и не оправился, — просто из-за того, что ему не с кем было сыграть в карты, некуда было пойти к обедне.

Памфилий. Дорогой мой Сем, на необитаемом острове не страдают от одиночества. Помню, еще в детстве матушка ставила меня на стол и заставляла читать наизусть стихи на эту тему. (Декламирует.)

Лежать у волн, сидеть на крутизне,

Уйти, мечтая, в дикие просторы,

Где жизнь вольна в безлюдной тишине,

Куда ничьи не проникали взоры,

По козьим тропкам забираться в горы,

Где грозен шум летящих в бездну вод,

Подслушивать стихий мятежных споры, —

Нет, одиноким быть не может тот,

Чей дух с природою один язык найдет.

Семпроний. А вот это-то и было в моем отце самое уди­вительное. Все, что называется природой — ну там лесная тишь и тому подобное, — для него не существовало. Только искусст­венное оказывало действие на его чувства. Природа всегда ка­залась ему нагой; а нагота вызывала в нем отвращение. Он бы и не взглянул на лошадь, мирно пасущуюся на лугу; но та же самая лошадь, в роскошном чепраке и сбруе гарцующая под всадником на параде, могла привести его в восхищение. То же и с людьми: он попросту не замечал их, если они не были раз­одеты в пух и прах, набелены, нарумянены, украшены пари­ками и титулами. Святость духовной особы заключалась для него в пышности облачения, красота женщины — в роскоши ее наряда и блеске драгоценностей; сельскому ландшафту прида­вали прелесть в его глазах не холмы и рощи, не синий дымок, зимним вечером вьющийся над хижинами, а храмы, дворцы, беседки, узорные ограды парков и террасы загородных вилл.