Эльфрида Елинек - Гора мертвецов

Типичный профессиональный спортсмен

(входит и говорит, сквозь телевизионный экран):

В случае убийства человека ущемление его интересов, конечно, налицо. Но совсем другое дело, если я, например, путешествую по засушливой местности, останавливаюсь, чтобы утолить жажду, и вынужден констатировать, что в моей фляжке дыра. В этом случае, я испытываю желание, которое я не могу исполнить, и чувствую фрустрацию и дискомфорт, поскольку неудовлетворенное желание сохраняется. Напротив, если меня убьют, то мои желания после смерти не сохранятся в будущем, и я не буду страдать от того, что они не исполнятся.

(Прим.: Благодарю за этику Петера Зингера! [3] Петер Альберт Давид Зингер (или Питер Сингер, род. 1946) — австралийский философ, потомок венских евреев, бежавших в Австралию от нацистов в 1938 г. Зингер — автор книги «Практическая этика» (1979), в которой развивает концепцию «предпочтительного утилитаризма». )

Спортсмен уходит. Ставит экран на место.

Молодая женщина

(продолжает кормить ребенка, а на экране теперь прыгают лыжники-экстремалы, их трюки становятся все сложнее и зрелищнее):

Без путешествий нет жизни! Нет. Этот ребенок спокоен и уверен в себе, настолько уверен, что он, если бы только захотел, смог бы переплыть океан по волнам, которые я бессмысленно гоню. Он в любой момент может стать хозяином чужой страны. К порядку, как и к чужбине, нужно приспособиться, потом выступить вперед, ответить свой урок, получить отметку и спеть победную песню. Иначе человек будет наказан! Только это — жизнь! Переживание! Досужее приключение! У него есть желание. Никогда боязливо не озираться! Мы — Самые Интересные. Время от времени мы что-нибудь упускаем. Никто не посмотрит на нас за это холодным взглядом. Этот ребенок принадлежит мне. Я хочу услышать мое собственное существо! Оно кричит. Я могу упаковать его и взять с собой — вонючую мягкую сосиску для моей булочки. Отлично! Усердию, с которым я заворачиваю его в себя, дивятся остальные туристы. Я вознесла сама себя до простоты, до кажущейся простоты — до спокойного блеска, с которым мы оба становимся важными. Этот ребенок однажды захочет уйти из моей жизни. Я могу предложить ему послеполуденное солнце и теплый дольный ветер, но все же — это дойдет до чужих ушей! И это хорошо. Не было бы у него себя, он весь был бы МОЙ. Я ловлю его и увеличиваю его счастье. Таким маленьким ребенок еще не уйдет из моего жилища! Я уже стою перед дверью и преданно сопровождаю его, я преграждаю ему дорогу. Скатерть уже постелена, сейчас появится и столовый прибор, с помощью которого ребенок сможет поглощать свою жизнь из жестяных банок и пенополистирола, под воинственное бряцание гербов, товарных знаков. Я здесь, я хотела бы быть рядом с ним каждое мгновенье, но — на днях я наконец-то приобрела себе новую мебель! — оставаться с собой. Только бы он не убежал от меня до того, как я исполню в отношении него свои служебные обязанности! Точно! Только бы он сохранил для кассы свой чек на все, что перед ним. Иначе я развернусь за его спиной и, задрав юбку выше колен, дам такого пинка, что он вылетит из своего существования. Это дитя должно держать наготове свой входной билет для мест, где хранятся святыни: священное лыжное снаряжение, священное снаряжение для серфинга, священное снаряжение для сафари, священное снаряжение для опыта. Оно должно научиться защищаться на своей территории, потому что я могу убить любую личность, которую я сделала сама! Эта личность даже не поняла бы еще, что ей нужно знать о себе. Это просто полный стеллаж, захватывающий спуск на лыжах, бессознательно расплывающаяся белизна на страстном влечении к большему! Больше! Так же бессознательно, как зима покрывает все вокруг. Я — пастушка своего ребенка, я его мегаслужанка. Но вместе с тем, я вырастаю с ним до величия. Может быть, не нужно было дарить его мне? Теперь я добавляю его к себе. Довольствуюсь наибольшим, что есть, тем, что виляет по склонам, дует в руки, и смотришь, появляются знаки собственности — печать дискотеки, где могут арестовывать людей. Или билет на лифт, жалкий сверток на нашей груди. В желе. Пейзаж отражается в этом фантике-билетике, дающем нам право входа. Так же, как ночное небо — это, в общем-то, ничто. Только отражаясь в воде, ночь становится осязаемой. Я добавляю к себе этого ребенка. Я дополняю себя им. С ним я становлюсь больше. Все реальное теперь помещено в эту морозильную камеру и одновременно — хорошо описано снаружи на ее крышке. Только в том, что на ней изображено, проявляется его и наше настоящее лицо: маленькая цветная картинка, на которой человек в отличной форме видит, что поднимается внутри — нечто ужасное, без четких очертаний, во мгле, и это напрочь сносит ему крышу.

Входят двое мужчин в национальных костюмах и тирольских шляпах. Они приклеивают к полу изоленту и таким образом устраивают некое подобие лыжни. Через некоторое время появляются один-два спортсмена на беговых лыжах. Они бегут по наклеенной ленте. Мужчины в национальных костюмах стараются успеть наклеить ленту перед ними. Когда спортсмены едут по лыжне, они исчезают с экрана. Теперь на нем показывают старый документальный фильм, но показ часто прерывается. Люди еврейской национальности собираются у эшелона. Для этой сцены нужно выбрать какое-нибудь очень ухоженное место. Зрители долго видят просто черно-белые кадры со старомодно одетыми людьми, которые постепенно собираются на одном месте. Никакого насилия! Все должно выглядеть очень просто, или даже вообще, как нечто само собой разумеющееся! Это может казаться совершенно безобидным, но зрителя все же должно что-то смущать.

Двое сернокисточников

(делят между собой текст в произвольном порядке, говорят с легким сельским акцентом. Закончив клеить изоленту, они начинают надраивать лыжню):

Время от времени мы теряем себя. И в то же время, возрастают сохраняющиеся у нас потребности. Нам, радушным хозяевам, нам Вайнхеберам, [4] Вайнхебер Йозеф (Weinheber Josef, 1892–1945) — австрийский поэт-лирик, воспевал героическое начало по античному образцу и в этом искал выход из противоречий эпохи. Патетические гимны, оды, элегии, а также стихи в стиле народных песен на литературном языке и на венском диалекте. Weinheber — также означает сифон, устройство для подъема вина из бочки с помощью давления воздуха. хлебосолам, начинает нравиться, когда разрешают иметь свои личные интересы. Это жилище, что мы предлагаем чужим, никак не может вместить всех. Мы прячемся под нашим собственным зонтиком. Природа защищает, и она же — орудие. Она угрожает, но вместе с тем, она швыряет нас в открытое пространство, чтобы повредить наши внешние органы, и тогда их подберет вертолет, ведь он — прелестнейший разбойник [5] Игра слов: если сложное слово Hubschrauber (вертолет) «неправильно» поделить на составные части ( Hubsch-rauber ), то получится почти (без умлаутов) «прелестный разбойник», что и обыгрывает автор. природы. Жестокая мать — Природа! Ничего не прощает — стоит всего на шаг отклониться от дороги, и она тут же возвращает нас к действительности — Смерти! Но каждому из нас положено как минимум одно явление смерти. Оно кровью сочится из рукояток лыжных палок и устрашающе таращится на нас. За ним кое-кто скрывается! Разумеется: с помощью современного спорта мы появляемся в гораздо большем количестве мест! Природа — наш дом, в котором хранится ужас. Никто из тех, кто падает, не думает о нас, когда проваливается в сумрак. Нет никакой тайны в этой беспомощной дикой местности, которую мы будем перекраивать до тех пор, пока она не станет в пору нам и нашим гостям. И пока я защищаю ее, она принадлежит мне, как спокойно раскинувшееся море. А с помощью билета я радостно выезжаю из нее, к себе. Природа хочет победить! За нашими резными балконами скрываются ухоженные квартирки. Для других мы — чужбина. Они едут к нам, берут нас к себе и становятся своими на наших дорогах. Мы же, наоборот, следуем по их путям, по их воле, на закат! Они хотят нашей смерти. И мы следуем за ними в их смерти. Следуем и сразу же расстаемся с ними, нашими любимыми, они становятся для нас другими. Один сезон — и мы больше не узнаем их на бурлящих верандах гостиниц, в пенящихся прихожих горных хижин, на бьющих ключом выступлениях наших народных ансамблей. В каждое мгновенье Природа хочет быть рядом, она не переносит нашего отсутствия. Боится пустоты! Она предоставляет помещения для наших собраний, во время которых мы боязливо озираемся и гладим зверей по шерстке, а они не прочь полакомиться нами. Она же нам желает только здоровья! Неприкосновенности! Неустыдимости! Природа! Любое существо в ней есть лишь то, что оно делает. И каждый может делать лишь то, что он есть, то есть либо умереть и жить в своей могиле, либо сойти с ума и жить вне себя. Сумасшедшего можно узнать по тому, что он идет в стороне от нас, но в том же направлении. Но не вы, не вы! Вы же идете к нам, не так ли! Уж мы-то здесь будем лелеять ваше вечное детство, пока вы не начнете разлагаться!