Август Стриндберг - Красная комната. Пьесы. Новеллы (сборник)

Жена вскоре опять на ногах. О, она вновь как маленькая девочка, талия осиная, немного бледна, но ей это идет.

Приходит в гости тесть и уединяется с Людвигом для серьезного разговора.

— Придется вам обождать с детьми, — говорит он. — Иначе ты разорен.

— Что вы такое говорите, отец! Разве мы не женаты? Разве не любим друг друга? Почему же нам не иметь детей?

— Все верно, но детей нужно еще и кормить. Молодым только бы миловаться да забавляться в постели, а ответственность?

— Вы тоже стали материалистом! О, что за ужасное время! Никаких идеалов!

Хозяйство было подорвано. Любовь еще жила, ибо была сильна, а чувства молодых нежны. Но судебные органы не отличались нежными чувствами. Предстояло описание имущества за долги, надвигалось банкротство. Пусть уж лучше описание имущества. Тесть приехал в дорожной карете и забрал дочь и внучку, а зятю запретил показываться на глаза, пока тот не раздобудет средств к существованию и не расплатится с долгами. Дочери он не сказал ни слова, хотя ему казалось, будто он везет домой соблазненную. Точно одолжил на год свое невинное дитя какому-то молодому человеку и теперь получил ее обратно опозоренной. А ей самой вовсе не хотелось расставаться с мужем, но не может же она жить с ребенком на улице!

Господин Людвиг смотрел, как разоряют его дом. Впрочем, это не его дом, ведь нотариус не оплатил его. Ох! Два господина в пенсне забрали кровати и постельное белье, медные кастрюли и жестяную посуду, столовый сервиз, и люстры, и подсвечники — все, все! И вот он один в двух комнатах — о, как пусто, как горько! Если бы она осталась с ним! Но что ей делать здесь, в этих пустых комнатах! Нет, лучше так, как есть. Ей хорошо у родителей!

И началась проза немилосердной жизни. Он поступил корректором в утреннюю газету. В полночь он являлся в редакцию и работал до трех утра. Приходилось довольствоваться этой работой, поскольку, хотя его и не объявили банкротом, продвижение по службе было для него закрыто.

Наконец ему разрешили навещать жену и дочь, один раз в неделю, однако всегда под присмотром. И субботнюю ночь он проводил в комнате, примыкавшей к спальне тестя. А в воскресенье вечером должен был возвращаться в город — в понедельник утром выходила газета.

Прощаясь с женой и дочерью, которые провожают его до калитки, махая им рукой с последнего пригорка, он чувствует себя таким жалким, таким несчастным, таким униженным! А она!

Он подсчитал — ему потребуется двадцать лет, чтобы расплатиться с долгами. А потом! Потом он все равно не сможет обеспечить жену и детей. А его надежды! Увы, их больше нет! Если умрет тесть, жена и дочь останутся у разбитого корыта, и Людвиг не осмеливается пожелать скорейшего конца тому единственному, кто их поддерживает.

О, как жестока жизнь, которая не может прокормить детей человеческих и в то же время бесплатно кормит все другие живые существа!

Как она жестока, как жестока! Не может накормить куропатками и клубникой всех человеческих детенышей! Какая жестокость, какая жестокость!

Они были женаты уже шесть лет, но казалось, обвенчались только вчера. Он служил капитаном во флоте и каждое лето отправлялся на два-три месяца в рейс. Два раза он уходил в длительное плавание. Короткие летние рейсы были весьма полезны — если во время зимнего ничегонеделания появлялись признаки застоя, такая летняя разлука проветривала и освежала их отношения. Первый рейс проходил трудно. Он писал пространные любовные письма жене и, встречая в море любое суденышко, тотчас же сигнализировал о необходимости отправки почты. И когда наконец показались шведские шхеры, он не мог найти себе места от нетерпения увидеть жену! И она об этом знала! В Ландсурте он получил телеграмму — она встретит его на Даларё. Когда они бросили якорь у Ютхольмена и капитан увидел голубой платочек на веранде постоялого двора, он понял — это она. Но сперва ему пришлось переделать множество дел на корабле, и на берег он сошел только к вечеру. Гичка мягко причаливает к пирсу, и капитан видит жену — такую же молодую, такую же красивую, такую же свежую — и как будто вновь переживает медовый месяц. Она сняла две комнатки на постоялом дворе, и — ах! — какой же замечательный ужин она приготовила! И так о многом им надо поговорить! О плавании, о малышах, о будущем! Искрится вино, раздаются звуки поцелуев, слышится вечерняя зоря с моря. Но его это не касается, он уйдет не раньше часа. Что? Ему надо уходить?

— Да, полагается ночевать на судне, но главное — явиться к побудке!

— Во сколько побудка?

— В пять утра!

— Фу, как рано!

— Ну, а где ты будешь сегодня спать?

— Этого ты не узнаешь!

Но он догадывается и хочет посмотреть, где она проведет ночь. Она загораживает дверь. Он целует ее, берет на руки, как ребенка, и открывает дверь.

— Ух, какая огромная кровать! Настоящий баркас! И где это они такую достали?

Боже, как она покраснела. Но ведь из его письма она поняла, что они поживут здесь, на постоялом дворе.

— Ну разумеется, поживем, хотя мне и нужно быть на борту к утренней побудке, этой чертовой утренней молитве, хоть бы ее совсем не было!

— Фу, как нехорошо ты говоришь!

— А сейчас мы выпьем кофе и разведем огонь в камине — простыни влажноватые! Ну, какая же ты умница, маленькая плутовка — догадалась раздобыть такую большую кровать! И где ты ее достала?

— И вовсе я ее нигде не доставала!

— Разумеется, нет. Как мне это в голову могло прийти!

— Ах, какой глупый!

— Глупый? — Он обнял ее за талию.

— Нет, нет, будь же благоразумен!

— Благоразумен! Легко сказать!

— Тс-с! Слышишь, служанка дрова несет!

Часы пробили два, шхеры и вода на востоке загорелись красным огнем, а они сидели у открытого окна. Точно любовники. А разве нет? И ему придется сейчас ее покинуть. Но он вернется в десять, к завтраку, а потом они поедут кататься на лодке. Он поставил на огонь свой походный кофейник, и они пили кофе под крики чаек, любуясь восходом. В проливе покачивалась на волнах канонерка, и он видел, как время от времени вспыхивает на солнце тесак вахтенного. Как трудно разлучаться, но как сладко сознавать, что скоро-скоро они вновь будут вместе. Он поцеловал ее в последний раз, пристегнул к поясу саблю и ушел. Капитан шагал по причалу, выкрикивая: «Эй там, на лодке!», а она спряталась за занавеску, словно стыдясь чего-то. Он посылал ей воздушные поцелуи, пока не подошла гичка с матросами. И наконец, последнее «спи сладко, увидь меня во сне», и уже на середине пролива, приложив к глазам бинокль, он увидел маленькую белую фигурку в ореоле черных волос на фоне темной комнаты, и солнце освещало ее рубашку и обнаженные плечи, и она была похожа на русалку!