Славомир Мрожек - Хочу быть лошадью: Сатирические рассказы и пьесы

Всю дорогу пастор провел в молитвах и размышлениях о своем призвании. Отец воспитал его в строгости, и молитв, которые он выучил за свою жизнь, было очень много.

В Токио референт сказал:

— Предстоит тебе дело трудное, но весьма богу угодное. Поедешь в Хиросиму.

Название это он впервые узнал из огромных заголовков в газетах, в летний день, когда ему было шестнадцать лет.

Оказавшись на месте, молодой пастор Петерс приуныл. Этот город не был похож на Сан-Франциско.

Долго и старательно готовился он к первой проповеди. Миссионерский пункт помещался среди домишек, выросших у автострады.

Несмотря на то, что молодой пастор ничего не понимал, говорить проповедь без строго продуманной концепции все же не мог. Он записал два тезиса: о защите прихожан от грехов, которые угрожают им в их нищете, и параллельный тезис о том, что нищета эта, будучи следствием военных разрушений, является карой за грехи. За основу он взял — как наиболее подходящую — главу XXIV из книги святого Матфея.

Вышеупомянутые прихожане, в количестве нескольких десятков человек, состояли из туземцев, ютившихся в окрестных домишках. Проповеди проходили раз в неделю в часовне. Прихожане являлись только на проповеди. Они сидели молча на скамьях, а дослушав проповедь до конца, выходили во двор, где им выдавался мясной суп. Потом они исчезали до следующего воскресенья.

Надо сказать, что, когда молодой пастор поднимался на кафедру, его охватывала дрожь. Но знакомые слова из XXIV главы понемногу возвращали ему присутствие духа. Торжественным голосом он читал:

— «…Видите ли все это? Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне; все будет разрушено…»

Он смотрел в зал. Там сидели бедные согбенные люди.

— «…Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь; ибо надлежит всему тому быть. Но это еще не конец:

Ибо восстанет народ на народ и царство на царство, и будут грады, моры и землетрясения по местам:

Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас»…

Он поднял голову, так как услышал шаги. Между скамьями, по направлению к выходу, шла слепая девушка. Ее вытянутые руки натыкались на лица и плечи.

Он удивился и возмутился, но заставил себя вернуться к страницам Библии:

— «…И кто на кровле, тот да не сходит взять что-нибудь из дома своего;

И кто на поле, тот да не обращается назад взять одежды свои».

Вслед за девушкой двинулись и другие. Они выходили, соблюдая порядок, не толкаясь. Те, кто находился подальше от дверей, ждали, пока проход освободится, а потом поворачивались и группами покидали зал. Молодой пастор Петерс стоял на амвоне с отверстыми устами. Но он недаром столько лет предварял трапезу чтением молитвы. Поэтому и сейчас единственной возможностью, единственной силой, способной, как ему казалось, задержать уходящих, было Слово, то Слово, которое чернело типографскими знаками на странице лежащей перед ним книги.

— «…Горе же беременным и питающим сосцами в те дни!

Молитесь, чтобы не случилось бегство ваше зимою или в субботу;

Ибо тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира доныне и не будет.

И если бы не сократились те дни, то не спаслась бы никакая плоть…»

Он снова оторвал глаза от Библии и посмотрел вокруг себя глазами ребенка, которого родители, несмотря на торжественное обещание, не хотят взять в кино. Храм был пуст. В середине на коленях стоял только один человек — старик, склонившийся в земном поклоне. В пустом помещении дрожал гул далекого мотора и пахло мясным супом.

Пастор дочитал последнюю цитату:

— «…Претерпевший же до конца спасется».

Он закрыл Библию и повернулся к последнему прихожанину.

Это был лысый старик; он кланялся и кланялся, казалось, он вот-вот упадет, но вдруг снова восстанавливал равновесие. Он спал. Война отняла у него слух.

Я сидел в старом пустом кафе и пил чай, когда заметил, что через столик идет то, что можно было бы назвать гномом. Очень маленький экземпляр, в сером пиджаке, с портфелем. Я был так ошеломлен, что в первую минуту растерялся. Наконец сообразив, что пришелец, не обращая на меня никакого внимания, вот-вот скроется за папиросной коробкой, я крикнул:

— Алло!

Он остановился и посмотрел на меня без всякого удивления. Видимо, существование людей такого размера, как я, было для него давно уже очевидным и документально подтвержденным фактом.

— Алло! — повторил я неуверенно. — Значит… хм… вы существуете?

Он пожал плечами. Я понял свою бестактность.

— Ну да… конечно, разумеется, — добавил я быстро. — Совершенно естественно…

И желая как-нибудь вывернуться, добавил:

— Как дела?

Вопрос он принял как ни в чем не бывало.

— По-старому.

— Да, да, — подхватил я на всякий случай с иронией. — Ясно.

Но в глубине души не мог избавиться от того возбуждения, которое охватило меня в первую минуту, когда я его увидел. Был обычный день, я понемногу старел, я был гражданином страны не большой, но и не самой маленькой, на жизнь зарабатывал, хоть и без всякой перспективы на какое-то большое повышение. Поэтому теперь, когда мне выпал случай постичь глубинный смысл жизни, я не хотел его упустить. Взяв себя в руки, я учтиво начал:

— По-старому. Однако, знаете, мне иногда кажется, что вся эта повседневность, все эти будни — только предлог, поверхность, под которой зашифрован иной смысл, более широкий, более глубокий. Что вообще есть какой-то смысл. В самом деле, слишком близкий контакт с деталями не позволяет нам ощутить целое, но ведь его можно почувствовать.

Он смотрел на меня равнодушно.

— Простите, — сказал он, — мы простые гномы, что мы можем знать об этом?

— Так, согласен, — настаивал я. — Но не мучает ли вас предчувствие, беспокойство, что все в своей основе иное, чем мы думаем, не говоря уже о том, что нас окружает больше явлений, чем мы замечаем? Что наши мелкие, обычные наблюдения — «это не то»? Разве у вас никогда не было желания пробиться сквозь мглу, которая заслоняет от нас настоящее поле зрения, чтобы проверить, что находится за нею? Простите меня за мою назойливость, но мне так редко приходится разговаривать с людьми вашего типа…

— Пустяки, — ответил он с формальной вежливостью. — А что касается того, что вы говорите, то человек слишком замотан, чтобы забивать себе голову подобными вещами. Надо просто жить, вы ведь сами это знаете.

Но поверить этому я все-таки не мог. Ни за что на свете я не хотел отказаться от разговора, который — хотя бы благодаря ситуации, положению партнеров, — давал такую возможность познания, даже в известной степени эмпирического.

— Видите ли, — продолжал я, взяв его деликатно за пуговицу, — мне часто приходит в голову, что все-таки тайны надо разгадывать. Здесь я обращаюсь к искусству. Я чувствую, что искусство является границей — я не в состоянии, однако, сказать: границей между чем и чем? Представьте, что одно «что-то» — это я, а второе «что-то» — это вы. В таком случае, где искусство?