Карло Гольдони - Карло Гольдони. Комедии_Карло Гоцци. Сказки для театра_Витторио Альфьери. Трагедии

Легок на помине.

Кассий

Вот видишь?

Как? Остались только вы?

А разве мало нас, когда ты с нами?

А Туллий?..

Ты не знаешь? Только что
В числе других сенаторов поспешно
Из Рима он уехал.

Холод лет
Сковал его бесстрашие былое.

Но не убил. Из римлян никому
Я не позволю Туллия порочить.
Да сохранит свободу он и жизнь
Для блага Рима.

О, какое счастье!
Мы верим, что свободными придем
К почетной старости или погибнем
За Рим во цвете лет.

Блаженны вы!..
Вы, но не я, кому осталось только
С собой покончить или в рабстве жить.

Не понимаю.

Что из разговора
С диктатором ты вынес?

Ничего
Для Рима; безграничные страданья
И ужас для себя; сюрприз для вас
И основанье презирать по праву,
Быть может…

Презирать? Кого?

Меня.

Тебя?

Тебя, который совесть Рима
И наша?..

Я… Кто мог бы допустить?..
Я зятем достославного Катона
Считал себя до нынешнего дня…
И Цезаревым оказался сыном.

Что слышу я? Ужель?..

Да будет так.
Клянусь, что это не мешает Бруту
Врагом тирана оставаться впредь.

Чтоб кровь от этого пятна очистить
Ужасного, до капли должен я
За Рим ее пролить.

Ты должен сыном
Быть самому себе.

Но доказать
Чем Цезарь может?..

Неопровержимо
Он это доказал. Он как отец
Со мною говорил, желая сделать
Меня своим сообщником теперь,
А в будущем преемником презренным,
И в деспотических его глазах
Я видел человеческие слезы.
Он, не краснея, сердца тайники
Порочного раскрыл передо мною,
Как перед сыном. Главный аргумент
Он под конец оставил — роковое
Письмо Сервилии (о, небеса!),
Которое прочел я. В этом жутком
Посланье, незадолго перед тем
Отправленном, как звук трубы фарсальской
Раздался, пишет Цезарю она,
Что их любви обязан я рожденьем,
И заклинает в ужасе его
Родного сына пощадить.

О тайна
Жестокая! Зачем возникла ты
Из мрака?..

Если он, как сына, любит
Тебя, то силе благородных чувств
И убежденности твоей могла ли
Душа отца — отца не на словах —
Противиться? Теперь ты убедился
Воочию: нет в мире ничего,
Что вырвало бы Цезаря из грязи.

Порою брезжит истина еще
В его отравленном мозгу, но брезжит
Едва-едва. Привыкший много лет
Повелевать в сраженьях, высшей славой
Он высшую считает власть, и вот
Заполучить упорно жаждет царство,
А нет — так умереть.

И пусть умрет
Чудовище!

Тиран неисправимый,
Закоренелый он. Считай, о Брут,
Что нет отца у одного из граждан…

И не дано тирану сыновей…

И сердцу Брута не найти покоя.
Да, благородные друзья мои,
Вам говорю я это — вам, несущим
В сердцах высокий свет священных чувств;
Вам, для которых наше предприятье
Великое и стимул и закон;
Вам, что заботясь лишь о том, чтоб дети
Уверенно с родительских колен
Смотрели в завтра, жаждете покончить
С жестокой тиранией навсегда,
Которая священнейшие узы
Рвет беспощадно. Перед вами я
Всю боль мою и ужас обнажаю,
Что, сыну Цезаря и Рима, мне,
Соперничая, разрывают сердце.
Лицом к лицу с тираном я не стал
Скрывать свою непримиримость. Слова,
Слезинки слабости не проронил
Я перед ним. Но лишь один остался —
И тысячи в душе проснулись чувств.
Я тороплюсь домой, где равновесье
И наилучший я найду совет:
Там Порцию увижу, дочь Катона,
Достойную великого отца,
Супругу Брута…

И отца и мужа
Она достойна.

О, когда б такой
Сервилия была!

Хотя больная
Уже который день она лежит,
Смятение мое не ускользнуло
От Порции. И вот что слышу я
Недавно: «Чем-то важным озабочен
Ты с неких пор. Расспрашивать тебя
Я не дерзала, прежде чем жестоким,
Зато надежным способом свое
Не испытала мужество. Я больше
Не женщина. Смотри». И тут она
Откидывает край покрова, рану
Широкую показывая мне,
И продолжает: «Этою рукою,
Кинжалом этим грудь отсечена
Моя. Об этом ты впервые слышишь:
Я стойко боль уже который день
Переношу, хоть не встаю с постели,
И эта рана говорит о том,
Что я хранить достойна тайны Брута.
Не так ли?»

Что за женщина!

Какой
Мужчина с ней сравнится?

На колени
Я перед добрым гением моим
Упал при виде этой страшной раны
И, потрясенный, плачу и молчу.
Придя в себя, я о душевных бурях
Рассказываю без утайки ей.
Не женщина со мною вместе плачет,
А римлянин. Она во всем винит
Судьбину и в последний раз, быть может,
Обняв меня, напоминает мне,
Что, мужу Порции и сыну Рима,
Мне имя Брут. О, я не забывал
Об этом никогда. И к вам пришел я
Поклясться в том. Подробности хотел
Я опустить, но, говоря с друзьями,
Не удержался. Верьте, что меня
Сама природа оторвать от Рима
Не в состоянье… Но, к несчастью, боль,
Отчаянная боль моя отнимет
Меня потом у самого себя.

Мы римляне, но мы еще и люди,
И чувства человеческие нам
Понятны… Брут!.. Я тоже удержаться
Не в силах, слушая тебя, от слез.

Быть ни один бесчувственным не вправе
Из нас; но гибнет угнетенный Рим —
И личных чувств уже не существует,
Или, во всяком случае, любой
Прислушиваться может к ним, но только
Не Брут.

Меня сильней считаешь ты,
Чем есть, но делает твое доверье
Меня действительно сильней. Смотри,
Мои ресницы сухи. Вечереет.
Великим днем грядущий станет день.
Клянусь, друзья, что остается в силе
Решенье наше. Полностью на вас
Я полагаюсь. На меня надейтесь
Во всем и ждите знака моего,
Запомните.