Виктор Славкин - Взрослая дочь молодого человека: Пьесы

Первый. Третьего дня выписался.

Второй. Женька прав. За этой старушкой еще как приударить можно.

Евгений. Что, тем больше нет?

Третий. Есть! Стою я как-то за бутылкой. В субботу дело было. Впереди меня два мужика. Один другого спрашивает: «Сколько брать будем — одну или две?» А дело, заметьте, в субботу было. А тот отвечает: «Конечно, две… на сегодня. И две на завтра…»

Евгений. Вот интересно — тогда в курилке мы так же стояли. Ты — первый, ты — второй, тут — третий, а здесь я. В том же порядке.

Второй. И снова ждем.

Евгений. Чего?

Третий. Когда ты нам аперитив предложишь!

Евгений. Ах, это!.. Прошу!

Мужчины устремляются к столу. Комната погружается в темноту. Высветляется кухня. Там женщины продолжают готовить еду.

Желковская. Никогда не могла ничего разрезать пополам. Батон режу, яблоко — всегда одна половина больше, другая меньше.

Вера Васильевна. Тряпки я обожаю, а к зонтам холодна. Мне все равно, какой. Хоть наш черный за двенадцать рэ. Потому что зонт не имеет хозяина. Кто его нашел, тот и владеет. Я не люблю эти складные — пока его наладишь, вся вымокнешь. А этот наш за двенадцать рэ я раскрываю и иду.

Желковская. У нас еще на старой квартире, мне лет семь было, соседка, Валя Караваева, сшила себе юбку, «банан» называлась. Все тогда носили. Из таких разноцветных кривых клиньев, по форме как большие бананы. Юбка длинная, до полу. Ух, Валя ходила!.. Клин желтый, клин черный… «Современная девушка должна быть всегда на вывихе», — говорила Валя Караваева. Я в нее была влюблена. Она была всегда на вывихе. Клин желтый, клин черный! Юбка винтом вокруг ног завивается. Я всему в ней подражала, даже тому, как она слово «банан» произносит. Она употребляла это слово по любому поводу: «Ба-а-а-нан!» Она так тянула «ба-а-а-а…», а потом коротко и небрежно бросала «нан». «Ба-а-а-нан!» И это слово у нее имело массу значений — от «да» до «нет». И все, что между. «Ба-а-а-нан!»

Вера Васильевна. Банан.

Желковская. Нет, у вас фрукт получается. Тут все дело в интонации. «Ба-а-а-нан». «Ба-а-а…» и коротко «нан».

Вера Васильевна. Ба-анан… Нет, этим мне уже не овладеть.

Желковская. Ничего, ничего! Уже выходит.

Вера Васильевна. Ба-а-анан.

Желковская. Хорошо! Почему вы живете одна?

Вера Васильевна. Банан.

Желковская. Не может быть, чтобы у вас никого не было!

Вера Васильевна. Был.

Желковская. Он умер?

Вера Васильевна. Нет.

Желковская. Женился на другой?

Вера Васильевна. Да.

Желковская. Давно?

Вера Васильевна. Не очень.

Желковская. И что же вы?

Вера Васильевна. Ничего.

Желковская. Я вам завидую.

Вера Васильевна. Мне?! Интересно!

Желковская. Терпеть не могу слово «муж». Да и «жена» не лучше.

Вера Васильевна. А как же называть?

Желковская. Что?

Вера Васильевна. Ну, вот… это.

Желковская. Никак. Жить вместе, пока живется, — и все.

Вера Васильевна. У Евгения все нормально на работе?

Желковская (в сторону комнаты, где сейчас у стола стоят мужчины). О, эти его сослуживцы, эти трое — я их обожаю, — бесполезные ребята.

В кухню заглядывает Евгений.

Евгений. Девочки, скоро? Кусать хосеса!

Желковская. Сколько себя помню, приходишь домой, мать у плиты: «Есть будешь?» А я нарочно бутербродов где-нибудь нахватаюсь. «Нет, — говорю, — сыта». Что с ней делалось!..

Вера Васильевна (Евгению). Она режет лук и не плачет.

Желковская. Наоборот. Мне смешно. Я и лук — думала, никогда не встретимся.

Евгений. Ау меня уже потекли слезы.

Вера Васильевна. Надо быстренько промыть холодной водой.

Евгений. Нет. Пусть текут. Мне приятно.

Желковская (подходя к Евгению). О чем ты плачешь, дорогой?

Вера Васильевна. Он тебя любит.

Желковская. Раньше я встречалась с кем-нибудь — все нормально. Как только чувствовала влюбленность, так — раз! — и линяла. А теперь медлю… Он красивый, когда плачет.

Вера Васильевна. Режь ему почаще лук — вот и проживете счастливо.

Евгений. Как-то я задушил кролика. В детстве. Взял у соседа поиграть трех маленьких кроликов, вынес во двор, на траву. И вот один, трехцветный, как котенок… Я их положил на траву, а этот побежал, я ему хотел преградить путь, а он прямо под колено. Только что был живой и вдруг — трехцветный меховой мешочек. Вот живой, а вот мертвый… Все были обычные серые, и только он один был пестрый. Я и сейчас чувствую, как под моим коленом что-то дернулось и стало мягким…

Желковская. Смотрите, первый раз разрезала яйцо ровно пополам!

Кухня затемняется. Снова освещается комната. Там Первый, Второй, Третий.

Первый. Как думаешь, Карась и шеф вместе придут?

Третий. Какая разница?

Первый. Большая!

Второй. В соседней шараге один сослуживец другому по морде дал. Ну, товарищеский суд. Присудили пострадавшему 150 рублей, чтобы тот, который ударил, выплатил за оскорбление личности. Так теперь тот, который получил, ходит, всем грубит, пристает, на неприятности нарывается. «Две пощечины в месяц, — говорит, — жить можно!»

Третий. Тут я решил себе зуб вставить золотой. Взял свою золотую медаль — я школу с отличием кончил — и пошел к протезисту. Тот, старичок такой, посмотрел мою медальку и говорит: «Вы хотите иметь зеленый зуб?»

Первый. Нет, нельзя в наши годы круто жизнь менять. К пятидесяти все должно быть накатано. Как в фигурном катании.

Второй. С женой?

Первый. Не только. С работой. С друзьями. С детьми. С деньгами тоже.

Второй. А я фигурное катание не люблю. Слишком красиво. Я борьбу люблю. Мужики кряхтят, потеют, друг друга за ляжки хватают, а я сижу у телевизора и думаю: «Дураки!»

Появляется Евгений. Ставит на стол миску с салатом.

Евгений. Сейчас шеф явится, Карась приплывет — и сядем.

Второй. А если они вместе?..

Вера Васильевна и Желковская приносят из кухни закуски, хлеб.

Евгений. У меня предложение — садиться!

Вера Васильевна. А начальник? Начальника надо подождать.

Евгений. Не надо. Покажем ему, что в этом доме он гость, не больше.

Второй. Что-то ты расхрабрился.

Евгений. А я сейчас такой!

Желковская. Какой?