Петер Хакс - Козима фон Бюлов

Бюлов. Я подожду Рихарда здесь.

Козима. А я говорю, ты ляжешь в постель.

Бюлов. Ну, хорошо, хорошо.

Голос Вагнера. Козима! Козима!

Входит Вагнерв роскошном халате.

Вагнер. Вот что, Ганс, я хотел поговорить с тобой об одном деле. Если ты в силах. Мы ведь почти не виделись со вчерашнего дня, когда ты заявился к нам сюда, такой жалкий и несчастный.

Козима. Я сейчас постелю тебе постель. (Уходит.)

Вагнер. Но ты кажешься еще очень изможденным. Дай-ка я взобью тебе подушку. (Забирает у Бюлова подушку. Бюлов лежит, скорчившись, и ждет.) Ганс, друг мой, расскажи, как обстоят дела с твоей рукой?

Бюлов. Ах, Рихард, если бы только рука. Весь позвоночник ломит, хотя Козима, с ее железным характером…

Вагнер. Слушай, Ганс, чего я добился. Сначала король назначит тебя своим придворным пианистом. Жалованье – две тысячи гульденов в год. Ни много, ни мало – две тысячи, и это только первый шаг к должности придворного капельмейстера. Когда будет основана Вагнеровская академия, ты станешь ее директором; ибо ясно, что истинное искусство не имеет иного пути к публике, кроме как через поток ученой пропаганды; плебс всегда доверяет болтовне какого-нибудь профессора больше, чем собственным глазам и ушам. Но самую приятную новость я приберег напоследок. Ганс, ты награжден орденом Святого Михаила первой степени, и на меньшее, чем Большой крест, мы не согласимся. Но ближе к делу. Опиши мне твои страдания.

Бюлов. Вы дадите мне подушку?

Вагнер взбивает подушку.

У меня такое чувство, что паралич, подобно Немезиде, шествует от одного нервного узла к другому.

Вагнер. «Тристан» принесет нам победу. Но пока для него созреет время, давай кинем что-нибудь в пасть толпе. В самое ближайшее время ты будешь дирижировать «Голландцем», Лахнеру он не по зубам. Но, Ганс, клавирный эксцерпт из «Тристана» не терпит никакого отлагательства. Ты начнешь, если не сегодня, то уже завтра. Ганс, из всех людей на свете – только ты. Даже я сам не смог бы этого сделать: произведение слишком велико для моего разума. Больше, чем сказано о человеческой душе в «Тристане», не будет сказано никогда. Я написал «Тристана», но постигаешь его ты один. Ганс, ты скверно выглядишь. Ты непременно должен отдохнуть. При столь непонятном недомогании главное – щадящий режим. Щадящий режим и терпение. Щадящий режим и терпение.

Бюлов. Как вы обо всех нас заботитесь! Какое величие и какая доброта!

Вагнер. Какая доброта? Разве мы не друзья?

Бюлов. Я ваш преданный вассал, Рихард. Ваш раб и ваш слуга.

Вагнер. Да, я так и сказал.

Бюлов. Но если случится, что я еще раз обрету силы… Мне так важно, Рихард, продолжить работу над моим собственным сочинением, над моим «Мерлином».

Вагнер. Мерлин?

Бюлов. Это музыкальная драма.

Вагнер. Музыкальная драма?

Бюлов. Козетта написала к ней стихи.

Вагнер. А я-то считал тебя человеком, которого не устрашат препятствия при достижении наших идеалов. Это измена, Ганс. Такие чувства не подобают потомку готов.

Бюлов. Вы знаете, что я в любое время…

Вагнер. Я знаю? Правда, в какой-то момент мне показалось, что мои неслыханные страдания дали мне, по крайней мере, право притязать на более высокое значение. Но кто постигает всю глубину моих страданий? Кто прозревает мое ужасное одиночество? О, Ганс, для глубокого одиночества достаточно и меньшего таланта, чем мой.

Бюлов. Я повергаю себя к вашим стопам.

Вагнер. Вот ты и снова взялся за ум. Ты должен верить в себя, Ганс, должен стремиться вперед с уверенностью в победе. Поверь, мое финансовое положение далеко не так блестяще, как утверждает толпа моих врагов. Даже самый солнечный король щедр не беспредельно. Мой Людвиг сдал мне в наем этот дом, но подумал ли он о меблировке? Только шелковая обивка из Вены поглотила десять тысяч гульденов. Кстати, сколько у тебя при себе наличных?

Бюлов. Ну, в последнее время в Берлине дела наши шли не блестяще. Не думаю, что в моей дорожной шкатулке отыщется больше тридцати-сорока гульденов.

Вагнер. Я знал, что мой Ганс не покинет мое знамя. Можешь вручить мне эту сумму завтра утром, и как только я получу мое очередное маленькое жалованье…

Входит Козима.

Козима. Я перестелила тебе постель, Ганс.

Вагнер. Козима убеждена, что без нее мир рухнет. Разве я плохо ухаживаю за тобой, Ганс?

Козима. Простите, если он вас обременяет. Ему так хотелось полюбоваться на ваши новые хоромы.

Вагнер. Охотно верю. Здесь нет ничего доморощенного, сплошь Вена, Брюссель, Париж – о, этот Париж! Проклятый город золота, евреев, Grand Opera. Он провонял сифилисом и Мейербером. Да, здесь вся обстановка – импортная.

Козима (отодвигает бархатную портьеру.) Ганс!

Вагнер. Взгляните, как декорирована хотя бы эта дверь. Малиновый атлас и позументы старого золота. В стиле Борджиа. Так и кажется, что за ней кто-то притаился с кинжалом и стилетом и тому подобным, верно? Красота, мои милые, это не вопрос денег. Деньги вообще ничего не решают. Решает воля, дарование, материал. Все, как сказано, импортное.

Козима. Бесспорно, Рихард. Это ошеломляет. (Садится.)

Вагнер. А я то и дело слышу и читаю о моем благополучии. Благополучие! Как будто жизнь художника может быть благополучной!

Козима. А вы не думаете, что здесь замешана зависть?

Вагнер. Зависть – это ненависть слабых, их коварное оружие в борьбе за существование. Неужели мои нервы, воспринимающие малейшее колебание атмосферы, не имеют права на этот скромный комфорт и изящество? Разве мне, доставляющему возвышенное наслаждение тысячам людей, не подобает убирать с глаз долой все низменное? Отвечай, Козима!

Козима. Что мне сказать, маэстро?

Вагнер. Скажи: да.

Козима. Это то, что я чувствую, Рихард. Но в вашем присутствии мне недостает мужества высказать свое мнение.

Вагнер. И потому чудо, истинное чудо, что юный король Баварии, этот благородный ценитель моего духа, рожденный из лона королевы, избрал меня, извлек из тупой обыденности и поднял в сферу власти, вознеся своими милостями на место, достойное владеющего мною демона. Он так прекрасен, так возвышен, что я порой опасаюсь за его жизнь, опасаюсь, что она, подобно божественной мечте, может расточиться в этом пошлом мире. Он любит меня, Ганс, со всею искренностью и горячностью его первой любви. Он знает и ведает обо мне все и понимает меня, как моя собственная душа. Ну что ж, и ты, Ганс, мог бы приложить некоторые усилия в этом направлении. Ты тоже меня любишь, но ты упрямец. Музыкальная драма, ну и ну! Почему ты лежишь без подушки? Ведь это же страшно неудобно! Возьми эту! (Подсовывает ему под спину подушку.) И будет лучше, если ты сейчас послушаешь Козиму и отправишься в постель. Прежде всего тебе необходимо хорошенько расслабиться, Ганс. Все уладится.