Афанасий Салынский - Семья Буториных

Фурегов. Куда вы так разогнались?

Вера. На шахту, за Ильей Максимовичем.

Фурегов. А разве он еще не пришел? Я звонил в шахту.

Вера (шопотом) . Не говорите ничего, пока Илью не приведу, прошу вас. (Уходит) .

Василий (Гайнутдинову) . Что это с ней?

Гайнутдинов. Какой-то большой радость… Вася, я побежал посмотреть. (Уходит.)

Входит Максим Федосеевич.

Максим Федосеевич (настолько удивлен приходом Фурегова, что даже растерялся.) Заходите, товарищ директор…

Фурегов держится как-то необычно, серьезно и торжественно. Он в форме горного директора.

Фурегов. Пришел, так уж войду.

Максим Федосеевич. Садитесь, Николай Порфирьевич. Гостем будете.

Фурегов (садится) . Спасибо. (С горечью.) Да, гостем… А праздник сегодня… (Вспомнив просьбу Веры — молчать — оборвал себя.) К-хм… (Пауза.) Скажу я тебе, Максим Федосеевич… Не пришел бы я, да… в общем, пришел я к тебе не как директор, а просто как старый товарищ. С сегодняшнего дня директора у нас нет.

Максим Федосеевич. За что ж тебя сняли? Насколько я знаю, министерская комиссия отмечает, что рудник работает хорошо?

Фурегов. А почему хорошо?

Максим Федосеевич. Ну, буровой агрегат, многозабойный метод по всем шахтам…

Фурегов. Вот именно. А как я этому делу помогал? Помнишь октябрь?

Максим Федосеевич. Припоминаю.

Фурегов. Чужие заслуги присваивать не хочу.

Максим Федосеевич. Так-таки сам и уходишь?

Фурегов. Уже заявление подал.

Максим Федосеевич (сильно дымя трубкой, ходит по комнате, затем подходит к Фурегову, строго смотрит ему в лицо.) А мы тебя не отпустим.

Фурегов. Кто это — вы?

Максим Федосеевич. Мы? Рудник — вот кто мы. Не отпустим и все тут.

Входит Ольга Самсоновна.

Ольга Самсоновна. Здравствуйте, Николай Порфирьевич. (Стелет на стол скатерть.) А у нас-то радость…

Фурегов. Так, вы знаете?

Ольга Самсоновна. Что Васенька-то вернулся? (Счастливая, смеется.) Знаю, кому же еще знать!

Фурегов. Поздравляю.

Ольга Самсоновна. Максим, помоги-ка мне, пожалуйста… (Шепчет.) Консервы там надо раскрыть. Извините, Николай Порфирьевич. (Выходит с Максимом Федосеевичем.)

Входит Ефимушкин.

Ефимушкин. Илья пришел?

Фурегов. Нет, Вера Ивановна побежала за ним. Просила старикам не говорить, пока самого не приведет.

Ефимушкин (озорно улыбаясь) . Правильно! (Затуманился вдруг.) Что же ты, начальство?..

Фурегов. Считай, бывшее.

Входит Максим Федосеевич. Увидев Ефимушкина, остановился.

Максим Федосеевич. Прямо диву даюсь: весь генералитет у меня собирается! (Здоровается с Ефимушкиным.)

Фурегов (вздохнув) . Генералитет…

Максим Федосеевич (неодобрительно кивает в сторону Фурегова) . Это ж додуматься надо!

Ефимушкин. Откровенно говоря, когда я узнал, я обиделся. Такой шаг, и со мной — ни слова.

Фурегов. Я боялся, что ты… помешаешь моему решению.

Ефимушкин. Может быть, хоть объяснишь?

Фурегов. Долго рассказывать… (Пауза.) Я еще осенью задумался. Помнишь, мы как-то говорили в парткоме? Затем — бюро горкома. А главное — жизнь. За пять месяцев эта новая машина все перевернула. Ясно, рассуждать не о чем.

Ефимушкин. Видел я, как холодно тебе на свежем ветру… Все ясно. А рассуждать — и очень серьезно рассуждать, Николай Порфирьевич, нужно! Я видел, как холодно тебе на свежем ветру…

Фурегов. Вчера я нашел подлинного виновника аварии на Северной. Это — я… Прав ты был тогда, Максим Федосеевич. Да, и во всем — не Безуглый, а я. Илья твой — выдержанный человек. Но он просто человек, и не больше. А у человека бывает предел терпению.

Ефимушкин. На поступок Ильи у меня особый взгляд. У коммуниста не должно быть предела терпению. Об этом спорить не будем. А твое признание… дорогое признание!

Фурегов (с улыбкой) . Может быть, это случилось потому, что некоторые книги начали перемещаться из книжного шкафа в более обязательное место… Да и критика одна не ходит. Самокритику в подружки берет… Рубанул ты меня, а потом я и сам…

Ефимушкин. Вот-вот, с этой лесенки и посмотри на свой уход, как ты выглядишь?

Максим Федосеевич. Скажем прямо, неважнецки выглядит.

Ефимушкин. Открыл правду, испугался и бежать.

Максим Федосеевич. Тебя всегда любил коллектив, и ты его любил. Только последнее время…

Ефимушкин. Да, когда ты хотел переспорить все четыре шахты, уважение пошатнулось. Но у тебя столько возможностей его укрепить! (Пауза.) Скажи откровенно, разве тебе не жаль расставаться с рудником?

Фурегов. Как — не жаль? Мое детище.

Ефимушкин. Знаешь, в чем твоя беда? Туго ты новое принимаешь. А истина в том, что новое неизменно побеждает. Это — правило без исключений. Если хочешь, в этом — наше постоянство. Ты усвоил это, наконец, — значит, ты нашел себя.

Фурегов. Утешаешь?

Ефимушкин. Нет, я радуюсь, Порфирьич. Ты нашел себя, поверь мне! Увидел свои ошибки, пережил горе — значит, поднимаешься.

Фурегов. Это правильно.

Ефимушкин. Ну, вот видишь. Тяжело признавать свои ошибки. Горе… Но, подумай, Порфирьич, какое это все же светлое горе! (Пауза.) А вообще-то у меня сегодня чудесно начался день. В техотдел пришел механик Чугунов и принес такую мысль, что и агрегату нашему не уступит.

Фурегов. Чугунов — это с Четвертой?

Ефимушкин. Да. Творит народ! Весь народ творит. (Пауза.) Эх, Порфирьич… Такие люди, такой рудник!..

Фурегов. Что и говорить. Мой рудник.

Ефимушкин. Конечно, твой!

Фурегов. Но как мне с этой комиссией? Я же им заявил…

Ефимушкин. Как-нибудь объяснимся.

Фурегов (после паузы, растроганный) . Хорошо ты учил меня, Максим Федосеев.

Максим Федосеевич (пожимает протянутую Фуреговым руку) . У всех у нас одна учительница — партия наша. (Пауза.) Да, кстати, пока не забыл… Скажите ж вы мне, какую экономическую выгоду дает применение электробурового агрегата? Говорят, комиссия подсчитала?

Ефимушкин. Миллионы, Максим Федосеевич, большие миллионы. Сын твой, Илья Буторин — миллионер. Миллионы Буториных… Были приваловские миллионы, где-то там — миллионы морганов и рокфеллеров, а у нас — буторинские миллионы. Вот она, материальная база коммунизма.