Екатерина Суворова - Непонятная война

Осталась последняя надежда – шкаф Насти Замятько. Павла Степановна часто стыдила эту девушку, читая ей библейские притчи про блудниц, но на Настю это никак не действовало. Рыжеволосая Замятько, как перчатки, меняла новых кавалеров, и за несколько лет военной жизни, привыкла, что все стоит денег и вещей. Одежды у Насти было предостаточно, что часто вызвало зависть у ее подруг. Павла Степановна застала ее, как раз в объятиях нового жениха – моторщика Стопко. Еле добудившись сонную пару, женщина начала ругать свою постоялицу. В общежитии никому нельзя было находиться в ночное время, а Стопко, по видимому, задержался на одинарной кровати Насти со вчерашнего вечера.

– И сколько я тебе говорила Настя, что ходи к своим хахалям сама, а не тащи их сюда!

– Павла Степановна, утро же, дайте поспать…

– Я тебе сейчас посплю! А ну, поднимайте свои жопы. Ты, Саня, тащи ее к себе в штаб, Сибитов уже на ногах. А ты, шлендра, открывай шкаф, дело к тебе есть.

Больше всего приход начальницы общежития пугал именно Стопко. Он знал про внутренние распорядки, и знал, что может быть за их нарушение. Наспех собравшись, он пулей вылетел из комнаты. Настя же, полусонная сидела на кровати, и, потягиваясь, пыталась понять, что происходит. Ни то чтобы она боялась Павлу Степановну (среди ее ухажеров числились те, кто защитит в любой ситуации), просто ругаться, да еще и с утра, ей не хотелось. Девушка привыкла со всеми мирно договариваться, как, например, договаривалась со своими соседками. То кофточку новую им подсунет, то помадку, то лак, почти целый – и, глядишь, оставят они на время свою комнату.

– Не кричите, пожалуйста, Павла Степановна, всю округу разбудите!

– А ты своими криками по ночам, не будишь? – злобно спрашивала начальница, подходя к шкафу Насти.

– Зачем вы пришли?

– За вещами для беглянки. У вас с ней один размер, а девочке, совсем одеться не во что.

– За моими вещами?

– Да, за твоими. Тебе, шо, жалко?

– Так было бы что брать!

– А шо – нечего?

– Нечего…

Тут Павла Степановна не выдержала. Не то, что бы она завидовала этой популярной гарнизонной девице, просто вся та злоба, та женская ненависть за ущемленность по молодости, так давно томимая в ее душе, вырывалась наружу. Женщина, будто бы рывком переметнулась от шкафа к кровати, и, уже в мгновенье ока, держала Настю за волосы.

– Ты, сучка малолетняя. Ты… подстилка, ты говорить будешь мне, что ничего у тебя нет? Шкаф от вещей ломиться, а тебе одной кофты жалко?

– Павла Степановна, что вы делаете!? – пытаясь вырваться, шипела Настя

– А ну быстро подняла свою жопу, и достала мне свои шмотки!

– Павла Степановнаааа… отпустите…

– Быстро, тварь! – тем же самым рывком отпустив волосы, прохрипела комендантша. Настя с ошеломленными от страха и внезапности глазами, на четвереньках пробиралась к шкафу. Если бы кто-нибудь из ее соседок, зашел бы в тот момент в комнату, то не узнал бы в ней ту ослепительную и всесильную, но открыл бы другую, жалкую и ничтожную Настю. Павла Степановна презрительно рассматривала клочки рыжих волос, оставшихся в ее руке. Женщина ухмылялась. Она была счастлива, что сейчас, в свои 53 года, во время этой непонятной войны, она нашла отдушину. И отдушиной оказалась именно Настя.

– Держите, – протянув белое воздушное платье и вязаную кофту, полушепотом протрепетала она – остальное все грязное. Это – новое. Вчера только Стопко принес. Горделиво и надменно Павла Степановна встала с кровати и прошла вдоль комнаты к шкафу. Он выхватила сверток, и, молча, вышла за дверь.

Идя по коридору к душевой, Павла Степановна пыталась осознать, то, что сейчас произошло. Будто кто-то из вне, та, молодая и по своему красивая Павлуша, вселилась в это покрытое морщинами тело. Павлуша хотела мести: за отсутствие женихов, за насмешки, за гибель родителей… Павлуша так давно просила эту старую Павлу Степановну, привыкшую быть честной и по-еврейски мудрой… Павлуша победила ее, там, в комнате, где сейчас обливается слезами Настя.

Она сидела на кафеле, вновь и вновь пытаясь хоть что-либо вспомнить. Рядом стопкой лежали только что постиранные ей вещи. Она смотрела на них, и понимала, что все, что произошло с ней вчерашним вечером и ночью, фантомно перенеслось на эти джинсы, байку и кеды, и, словно бы, осталось лишь там. Пусть, это будет первым ее воспоминанием о нынешнее жизни. Но здесь, среди этих ржавых стен и бранных надписей, сидела чистая, новая она. Она, которая хотела вспомнить все то, что было до этой одежды. Раны, четко видимые теперь на голом теле, она решила тоже забыть, оставить здесь. Они заживут, а она – нет. Предыдущая же жизнь предательски молчала.

Послышалось шарканье по коридору. Она узнала в нем, знакомые звуки из новой жизни. Спустя полминуты, раздался громкий стук в дверь и звенящих голос Павлы Степановны:

– Беглянка! Помылась уже? – пропела женщина, высунув руку со свертком в дверной проем. Сама же она, попыталась максимально остаться по ту строну душевой, и даже, для собственной уверенности, закрыла глаза. – Я тебе тут принесла кое-что. Возьми, одень. С обувью, правда, не вышло. Оденешь старые свои… Тут еще бинты с ватой. Я видела у тебя пару кровоточин.

– Спасибо, – уже у двери, ответила она.

– Я через пару минут зайду, а пока – одевайся.

Павла Степановна вышла в коридор. Улыбка победителя уже успела перерасти в обычное, умудренное годами, выражение лица. Лишь внутри еще остался легкий налет немого празднования.

Она, тем временем, примеряла на себе кипельно белое платье. Странным казалось то, что, здесь, на непонятной войне и в непонятном гарнизоне, еще осталась такая девственная чистота. Подойдя к зеркалу, она увидела новое, совершенно непонятное существо. Все те же испуганные и уже подпухшие от слез и синяков глаза, все те же ссадины и раны, все тот же изнеможенный вид. Но уже другое существо – белое и гордое. Сумбурная картина – кеды, платье, распущенные волосы, окутывающие плечи, буроватые следы…

– Какая красавица! – вновь раздался знакомый женский тембр. Она обернулась. В пороге стояла Павла Степановна с новым свертком голубоватого цвета. – Я тебе еще тут из своего кое-что принесла. У нас дни ветреные, так простудишься.

Она покорно взяла новый подарок. Подарок от первого человека, отнесшегося к ней, как к равному себе, такому же… Человеку… – Ну теперь все, пошли к моторщикам, а то Сибитов там себе места не находит.

Сибитов действительно не находил себе места. Он волочился из угла в угол в своей маленькой комнатушке, предназначенной для проживания троих моторщиков. Идти в штаб тире кладовую, ему не очень-то хотелось. Впервые в этой непонятной войне он испытал человеческое чувство. Чувство сострадания. И оно, явно не вписывалось в заверенный верховным командованием, устав. Как себя вести? Ведь он, один из лучших моторщиков, должен был беспристрастно расспросить беглянку, а, затем, отрапортовавшись начальству, перевести ее либо в Запорожье, на старый кабельный завод, а ныне – завод по выпуску снаряжений для артиллерии, либо направить восвояси. И тот, и другой вариант обозначал бы для девушки гибель. С Запорожья никто не возвращался – туда боялись идти. Нет, там не было картинок сошедших с немецкой хроники концлагерей. Кормили там хорошо, работали исправно, нормы труда выполняли… Но вся атмосфера рабской жизни, вела людей к самоубийству. Как двадцать пятый кадр, у многих беглецов, откладывалась картинка неминуемой гибели, и они, словно загипнотизированные кем то, вешались на струпьях, топились в речках, выпрыгивали из окон. Все боялись кабельного завода страшнее смерти. Ведь смерть приходит моментально, а служба на заводе, растягивается на долгие месяцы, и ведет к тому же результату. Никто из беглецов не вернулся.