Ришат Гайнулин - Хоспис

Когда Артём пришёл в себя, то понял, что перед ним, на кровати, сидит женщина, бритая на лысо. Её губы были перетянуты крупными, но частыми и тугими стяжками ниток, которые образовывали мерзкий, кривой шов. Выше и ниже губ были сочащиеся гноем, очерченные тёмными ореолами дырочки, в которые, словно переплетающиеся змеи, заползали нитки. Если бы в палате был свет, то Артём разглядел бы, что её губы сине-жёлтого цвета, как и само болезненное лицо.

Женщина протянула к нему руки, в которых она держала старинную, резиновую куклу, и застонала, выпучив и без того безумные, полные отчаяния глаза.

– Чт… Что? Я не понимаю… – хрипловато отозвался Артём, но женщина продолжала громко стонать, пытаясь ему что-то сказать.

Она тряхнула куклой, и та отозвалась старушечьим, скрипучим голосом: «Ма-ма!», а затем её голос изменился на более грубый и устрашающий:

– Не выходи отсюда! – прокричала кукла вибрирующими, рычащими звуками, словно записанными на старую магнитофонную плёнку. – Не впускай её! Закрой дверь и не впускай её!!!

Девушка, облачённая в рваную ночнушку, больше походящую на белый саван, поставила одну ногу на пол, затем другую. Даже в сумраке Артём смог разглядеть жёлтые, обломанные ногти на пальцах ног.

– Она обманет! Не впускай ИХ! – кричала кукла со всех стен, словно в каждом углу палаты были огромные динамики.

– Эй! Не подходи! – крикнул Артём, вставая с пола, но женщина уже стояла на ногах, сжимая в руках детскую, ухмыляющуюся куклу.

Артём развернулся и побежал к двери. В коридоре было светло из-за пульсирующего и мигающего света люминесцентных ламп. Мужчина захлопнул дверь и навалился на неё, на тот случай, если сумасшедшая захочет выйти из палаты. Бросив взгляд на круглую дверную ручку, он увидел в ней ключ. Артём повернул его и проверил, заперта ли оказалась дверь, подёргав её с небольшим усилием.

Заперта.

Он облегчённо надрывно вздохнул, насколько позволяло это сделать сбитое дыхание и разогнанное адреналином сердце, и отошёл от двери. Коридор был ему знаком. Налево коридор уползал с бесчисленными дверями в палаты, одинаковыми и стоящими, словно дозорные на посту. Заканчивался коридор двумя дверьми, которые связывали это крыло с другими помещениями третьего этажа. А там снова двери, бесчисленные, одинаковые, сводящие с ума. Двери, двери, двери. Кругом были одни двери. Артём видел это место много раз, но не мог вспомнить, где и когда. Но зато он чётко осознавал – и сейчас, и в далёком прошлом он ненавидел его. И не только за давящее чувство одиночества и безысходности, но и за эти самые бесконечные двери. Они опоясывали его разум, водили хоровод, заставляли его войти в одну из них – туда, где вокруг будут четыре стены и одна-единственная… дверь!

Я уже был здесь. Это место, словно петля, туго стянувшая горло; словно огромная глыба, которую нужно нести, но никак нельзя сбросить с себя; словно длинная цепь, закреплённая на ноге и дающая только ограниченную свободу, дразня и издеваясь.

Да, я уже был здесь.

Напротив его палаты, в стене, были очертания прохода.

Кто-то замуровал эту палату, или что там такое.

Артём ухмыльнулся – на стене висели петли от двери. Кто-то забыл снять их, демонтируя дверную коробку, и теперь они упирались своими концами в стену, вместо которой когда-то была ещё одна ненавистная дверь.

Если считать от выхода слева, то палата, из которой он вышел, оказывалась самой крайней. За ней – направо – было просторное место, название которого Артём никак не мог вспомнить. Там же был пост старшей медсестры, телевизор, диван и четыре кресла. На стене, напротив стойки, висели круглые настенные часы с белым циферблатом без цифр. Раздражал он Артёма не меньше, чем бесчисленные двери. Дальше уходил ещё один коридор, который тоже заканчивался выходом. Или входом. Зависит от того, с какой стороны смотреть.

Всё это Артём чётко помнил, каждую мелочь, каждую деталь. И именно поэтому, когда он огляделся по сторонам, стоя у своей палаты, он пришёл в ужас. Все знакомые мелочи пропали. Это был другой коридор, другие двери, другое место – такое знакомое, но такое искажённое. Этот кусок словно вырвали из его реальности, а затем оплевали и обгадили. Стены были обшарпанными, грязными, ржаво-коричневыми. Кафель на полу весь разбитый, пыльный, в тёмных пятнах. В воздухе стоял запах плесени, гнили и влажности, а люминесцентные лампы над головой, словно стая мелких насекомых, зудели и шуршали.

Артём подошёл к небольшому окошку, которое связывало его палату с коридором. На кровати никого не было, а из-за потёмок разглядеть самые тёмные уголки помещения было невозможно. Он прищурился, прислонился лбом и руками к стеклу, пытаясь уцепиться взглядом за темноту, рассмотреть хоть что-то.

«Куда она подевалась?» – хотел уже подумать он, как перед ним вынырнуло лицо с зашитыми губами и глазами на выкат. Оно появилось настолько резко, настолько близко, что Артём не успел даже закричать. Он вдохнул воздух в лёгкие, но тот застрял комом в горле. Лицо, испещрённое морщинами, искажённое гримасой боли, выпучивало глаза, пыталось открыть рот, отчего проколы над и под губами растягивались, а из них сочился желто-красный гной. Артём не слышал тех стонов, которые она издавала, но по глазам можно было определить, что женщина пытается кричать.

Мужчина отпрыгнул от окна к противоположной стене.

Какого?..

На миг он увидел в этой женщине знакомое лицо. Лицо той, что однажды сказала ему «Да». Той что на протяжении двух лет радовала его улыбкой, пока однажды не известила о своей болезни. Той, что делала его счастливым, делила с ним тепло и уют домашнего очага. На момент, когда рак начал есть её изящное тело, она была уже на девятом месяце беременности. А когда из знакомой женщины она стала бледно-синеватой веткой, лежащей на кровати и день за днём стонущей от невыносимых болей, их ребёнку было уже полгода.

Артём любил свою жену. Он до последнего ухаживал за ней, держал её за руку, когда она извивалась и кричала, игнорировал с улыбкой её просьбы о том, чтобы он убил её и покончил с этими муками раз и навсегда. Он держался до последнего, любил её до последнего…

На какое-то время Артём застыл с мокрыми глазами, которые с сожалением смотрели на женщину, бьющуюся лбом о стекло, протягивающую к нему свои больные руки с тонкими, словно веточки яблони, пальцами. Она металась, словно разъярённый зверь, и её безумные глаза, выпученные так, что ещё усилие, и они выпадут из глазниц, смотрели на него с мольбой.

Ты умерла! Тебя не может быть здесь!

И всё же он её ненавидел.

Ненавидел за то, что она обрекла его на всё это, кричала и заставляла слушать её мольбы о смерти, истязала его душу кривыми зубами. Его сердце плакало, разрывалось на части, а подсознание проклинало эти часы, проведённые с нею.