Катя Райт - Правила склонения личных местоимений

– В три часа ночи?!

– Твое какое дело!

Я ухожу. Только я успеваю дойти до двери в комнату, где спит Ксюша, отец догоняет меня и отодвигает с дороги. И вот, он уже тянет свою руку к ручке.

– Ты не войдешь к ней! – говорю я, толкая его и вставая у двери, преграждая вход.

– С чего бы?! – орет он.

– Она спит. – скрепя зубами, отвечаю я.

– Пропусти! – отец пытается сдвинуть меня.

– Отвали, я сказал! – я толкаю его, и он пятится назад.

Так мы препираемся еще минуты две. И уже совершенно очевидно, что наши крики разбудили Ксюшку. В конце концов, как обычно, все заканчивается тем, что он сначала бьет меня по лицу, потом толкает. Я ударяюсь спиной о ручку двери в ванную, но, не смотря на внезапную боль, даю сдачи своему папаше. Мне удается оттеснить его от двери, но он снова бьет меня. В общем, мы деремся. Одно хорошо во всех этих драках – отец так увлекается, что совершенно забывает о своем желании навестить дочь.

Вот и в этот раз, после очередного удара в живот, который получаю я, он ругается, посылает меня подальше и уходит, снова громко хлопнув дверью. Еще некоторое время я стою, опираясь о косяк, потом закрываю входную дверь на все замки, быстро иду в ванную и умываюсь. Надо же, а в этот раз мне досталось-то совсем немного: из носа идет кровь и губа разбита. Потом я беру из холодильника лед и иду к Ксюшке.

Конечно, она не спит. Она сидит на кровати, обхватив колени руками и вцепившись в подушку. Она напугана и тихонечко хнычет. Я присаживаюсь рядом с ней и обнимаю ее. Мне приходится запрокинуть голову, чтобы кровь не шла.

– Тебе больно? – спрашивает Ксюша.

– Нет. – мотаю я головой. – Пройдет. Ложись спать.

– Я боюсь. – едва слышно произносит она, сдавленным от слез голосом.

– Не бойся. – отвечаю, гладя ее по голове. – Никто тебя не тронет. Я тебя не дам в обиду.

– Почему папа такой злой? – спрашивает сестренка после продолжительной паузы.

– Потому что наш папа мудак! – отвечаю я моментально, даже не задумавшись, и тут же жалею об этом.

Ксюшка сразу же спрашивает, кто такой мудак. И теперь не отстанет. Она вскоре даже про свой страх забывает и про то, что ночь на дворе. Ей теперь непременно надо узнать, что означает слово «мудак». Вот ведь точно: язык мой – враг мой. Ну, зачем я это сказал!

– Это очень плохое слово. – отвечаю. – Не надо его говорить.

Но такой ответ, естественно, абсолютно не удовлетворяет любопытство моей сестры. Она требует более подробного разъяснения. И все мои уговоры о том, что пора спать, конечно же, не имеют никакого успеха.

– Это значит «очень плохой человек». – объясняю я.

Ксюша только недовольно морщится, но принимает это определение и начинает устраиваться в кровати. Конечно, мне сегодня опять придется спать с ней. Наконец, мы ложимся, и сестра утыкается мне в грудь.

– Ты же знаешь, что никому нельзя рассказывать о том, что сегодня случилось? – спрашиваю я на всякий случай.

– Угу. – кивает Ксюша.

Мы желаем друг другу спокойной ночи и засыпаем. Все-таки эта маленькая девочка большая умница, думаю я. Она понимает все лучше любого взрослого. И лучше любого взрослого умеет хранить секреты. И врать в свои пять она умеет уже не хуже меня. Просто у нас с ней есть «официальная версия» для посторонних. И если ее спрашивают в детском саду или еще где-нибудь, она всегда придерживается ее. Даже с Инной Марковной, которой кое-что известно, Ксюша всегда строго придерживается «официальной версии», которую однажды, пару лет назад придумал я. Это у нас такая игра: мы готовимся стать самыми знаменитыми шпионами. И еще мы, конечно, жутко не хотим в детский дом. Поэтому «официальная версия» – наше спасение. С ней мы привыкли существовать. Она позволяет нам оставаться вместе.

Я стою на крыльце школы и курю. Вообще-то, мало кто отваживается курить прямо здесь, на глазах у проходящих учителей. Все стараются прятаться по близлежащим подъездам и укромным углам. Но мне что-то не особенно страшно, да и в подъездах не очень-то нравится. И конечно, я сразу становлюсь мишенью для нравоучений, негодования и лекций о здоровом образе жизни. Господи, даже не представляю, куда бы они девали все свои «умные речи», если бы не было меня! Первой начинает Валентина Михайловна, учитель алгебры. Причем, у нашего класса она даже ничего не ведет, но пройти мимо меня молча просто не может.

– Веригин! – осуждающе произносит она. – Ты совсем совесть потерял! Прямо на крыльце уже куришь! Совершенно никакого понятия не осталось!

– Понятия о чем? – спокойно почти без эмоций спрашиваю я.

– О нормальном поведении! – бросает она. – Скорей бы вы уже выпустились! Не дождемся, наверное, пока доучим вас! Все нервы вымотали! Не дети, а просто кровопийцы какие-то!

Я отворачиваюсь и молча показываю ей «фак». Она еще что-то возмущенно кричит про то, какое мы тупое отвратительное поколение, про то, что у нас нет никаких идеалов, что мы разрушаем свою жизнь и никого не уважаем. Я даже не смотрю на нее. Да я уже не слушаю. Ну в самом деле, как будто я сегодня первый раз курю на крыльце! Как будто она первый раз это заметила! И каждый раз одно и тоже.

Валентина Михайловна, по-моему, больше остальных ненавидит детей. Все учителя, конечно, ненавидят, но Валентина, как мне кажется, возглавляет этот отряд. Все время приходится от нее выслушивать, какое мы отвратительное разнузданное и опустившееся поколение, какие мы тупые засранцы. Я только не понимаю, чего она при таких раскладах в школе-то работает! Денег ей мало платят. Она нам и это в укор постоянно ставит. Как будто мы должны тут же скинуться и доплачивать ей за то, что родились такими уродами. Как будто если ей зарплату в два раз поднимут, она сразу начнет безумно любить детей! Как будто, если ей будут платить не пятнадцать, а тридцать тысяч, она перестанет обзывать нас безмозглыми кретинами и идиотами!

Сразу за Валентиной Михайловной идет Андрей Константинович, наш физрук. И его, конечно, тоже не оставляет равнодушным мой вопиющий поступок, курение на крыльце.

– Все уже прокурил, Веригин? – спрашивает он и, видимо, останавливается.

Я не поворачиваюсь, и он настойчивее обращается ко мне.

– Веригин! – повышает голос физрук. – Я с тобой разговариваю! Повернись! Совсем никакого уважения!

– Здрасьте, Андрей Константинович. – я выбрасываю сигарету и расплываюсь в натянутой улыбке.

– Чего ты улыбаешься?! – недовольно ворчит физрук. – Совсем обнаглел на крыльце курить!

– Да ладно вам! – говорю. – Какая разница-то, где курить?

Это я к тому, что они же, вроде как, о здоровье нашем заботятся. И вот тогда я не понимаю, в чем разница, курю я на крыльце или в подъезде, где меня никто не видит. Ну, в самом деле, что на крыльце курить в два раза вреднее что ли? Нет, конечно. Потому что не о здоровье нашем они пекутся. На наше здоровье учителям вообще глубоко насрать. Им главное, чтобы показатели у них высокие были, чтобы никакого компромата не было. Вот не дай бог придет неожиданно человек из департамента образования, а у них на крыльце Веригин курит – непорядок, галочку поставят где-нибудь. Так что они сами предпочитают, чтобы курили мы в подъездах. Вроде как, с глаз долой – из сердца вон. Если я этого не вижу, значит, этого нет. А я такой вот вредный, люблю им глаза мозолить – понятно, почему они все меня так ненавидят.