Елена Королевская - Две капли голубой крови. Я ничего не должна тебе, мама

В общем, я всех жалела и страдала от любой несправедливости, насилия и крика по отношению к окружающим. При этом, как ни странно, я не была тихоней или неженкой. Я была активным и озорным ребенком, таким Робин Гудом в юбке, защитницей «обиженных и оскорбленных». Я любила активные или геройские игры, такие как казаки-разбойники, прятки, вышибалы, три мушкетера… И в этих играх я всегда была предводителем, я проживала и переживала эти игры, я спасала, руководила отрядами победителей, верховодя исключительно мальчишками. Поэтому домой я приходила грязная, даже в самый сухой день. Бабушки у подъезда всплескивали руками и сокрушались:

– Господи, где грязь-то нашла? Ну как мальчишка!

– А я и хочу быть мальчишкой! – огрызалась я.

Я всегда заступалась за младших или детей, чем-то в моем понимании обделенных.

Этим моим качеством, как я сейчас уже понимаю, активно пользовались мои друзья-приятели, выдвигая меня делегатом на решение различных проблем, как с учителями, так и со сверстниками. Стоило им только рассказать, как незаслуженно их обидели, и я рвалась на защиту. Ко мне подходили и просили пойти поговорить с учителем о несправедливой оценке или записи в дневнике, и я шла, и работала рупором гласности. Ведь моя мама именно такая, думала я, гордая, смелая, непокорная.

Продолжалось это уже и в подростковом возрасте. Например, когда в двенадцать лет меня положили в больницу, там уже находился глухонемой мальчик, и никто не хотел с ним дружить. Я помню, как грубо к нему обращались и дети, и медперсонал. Ему нужно было идти на какую-то процедуру, а он пугался и прятался под стол или в шкаф. Под столом, стоящим на карачках и мычащим, я его и увидела впервые. Я влезла к нему, села так же, как и он, и взяла его за руку. Мы мычали вместе, и постепенно он успокоился, и пошел со мной, куда было нужно. С того случая, пока я была в больнице, все проблемы с ним решались через меня. Мне странным образом казалось, что я его понимаю. Я читала ему книжки и рассказывала сказки.

Отдельной болью для меня было услышать какие-то негативные слова в адрес мамы. Кроме нее у нас никого не было. И переживала я безумно. В этой же больнице я услышала, как про маму сказали что-то нелицеприятное о том, что она меня сдала в больницу, а сама почти не приходит, и я ревела часа четыре, так что успокаивать меня пришлось всем отделением с привлечением врачей. Я не понимала почему, но я слышала подобные высказывания о маме довольно часто. Она не нравилась врачам, учителям, родителям одноклассников… Я не понимала чем и за что, и страдала за маму.

Еще одной моей особенностью было то, что я любила рассказывать сказки, сколько себя помню. Рассказывая их, я как бы погружалась в тот мир целиком, и я не рассказывала, глядя со стороны, а была участницей событий, их очевидцем. Мои герои оживали, нет, не так, для меня они были просто живыми. И попасть в сказку мне было легко, только нужно немного сосредоточиться. Как когда ты видишь какой-то предмет не слишком отчетливо, слегка напрягаешь зрение, фокусируешь свое внимание на нем, и его контуры постепенно становятся все более яркими и четкими. Так происходило и у меня с попаданием в сказку. Я фокусировалась и почти в тот же миг в моем мире появлялись феи, говорящие цветы, русалки, демоны, драконы… Я слышала их голоса, как каждого в отдельности, так и всех одновременно, и с легкостью отвечала им, не раскрывая рта.

Вероятно, что именно из-за столь богато развитой фантазии в возрасте от двух до шести лет время от времени я бродила по ночам, удивляя маму страшными историями, происходившими в моем мире ночью, как в реальности. Я могла, не просыпаясь, начать разговаривать с мамой. Поэтому на входную дверь в квартире повесили цепочку, как дополнительную защиту для того, чтобы если я встану ночью и открою замок, а дверь с внутренней стороны квартиры открывалась простым нажатием на ручку, я не могла бы распахнуть ее и выйти из квартиры, никем не замеченной пока все спят.

Один такой случай остался в памяти моей семьи навсегда. Как-то ночью я проснулась, как мне показалось, от услышанной музыки. Мне стало интересно, и я пошла в большую комнату посмотреть, что происходит. Там играла музыка, крутил катушки магнитофон и танцевали… черти! Да, да, самые настоящие. Я пошла на кухню, где мама в это время готовила. Мама стояла к двери спиной, и когда я к ней обратилась, аж подпрыгнула от неожиданности.

– Фу, Ленка, опять бродишь? – сказала мама. – Иди, ложись.

– Мам, а что там, в большой комнате? – спросила я.

– А что в большой комнате? Ничего, иди, спи тебе говорят!

– Мам… там черти танцуют. Зачем ты их пустила?

– Какие черти? Господи, да что ж это такое? Лена, иди спать! – повторила мама, – мне готовить надо.

– Мама, там музыка и черти.

Мама раздражено отложила картошку, которую она чистила над раковиной, и сказала:

– Хорошо, пошли! Где там твои черти?

И мы пошли в комнату. Входим, и я спрашиваю:

– Видишь? Черти! Почему ты разрешила им здесь танцевать?

– Лена, – раздражалась мама, – в комнате никого нет, тебе показалось.

– Я их вижу, – продолжила я настаивать.

Тут мама подошла к окну и отдернула штору со словами:

– Лена, очнись, ночь на дворе! Какие танцы?

Кольца на шторах звякнули, и я проснулась. Я стояла в комнате с включенным светом, а за отдернутой шторой была ночь.

Но будучи такой фантазеркой, я почему-то никогда не играла в куклы, а именно в «дочки-матери». На эту игру мои фантазии не распространялись, я предпочитала фей.

Хочу пояснить, что с феями я общалась не постоянно, а только в то время, когда мне было скучно. Например, по дороге куда-нибудь или в очереди, или когда в доме ругались. Когда же я научилась читать, книга стала моим постоянным спутником и заменила мне мои фантазии и во многом окружающий меня не слишком дружелюбный мир. Книгами я зачитывалась тоже до «полного погружения». Ко мне можно было подойти, что-то спросить, и я даже отвечала на вопрос. Но потом ничего не помнила. Очень часто вот так, пока я читала, мама звала меня на обед или ужин, а я или не отзывалась, или отзывалась, но не шла. Мама решала эту проблему просто: меня оставляли голодной!

Еще одной моей особенностью была любовь к пению перед публикой. Пела я, не стесняясь, и везде, наверное, лет до шести посреди полного автобуса или троллейбуса, в поликлинике… да где угодно. Так было и в тот раз, который я помню наиболее отчетливо. Мы с мамой ехали на автобусе. Автобус был «битком» набит людьми, и меня это вполне устраивало. Я встала на задней площадке, раздвинула руками взрослых и произнесла:

– Подальше, подальше чуть-чуть.

Люди смотрели на меня с удивлением, но отходили. Я набрала в грудь воздуха и запела: