Наталья Рубинская - Бродячая музыка

Кого-то завидишь — поманишь
из хатки приветной рукой.
Словечко сама себе скажешь —
как если бы друг дорогой.

Страсть соловьев — колибри жизни,
чьим целованьям несть конца,
не угрызаясь укоризной,
подглядывала днесь с крыльца.

Слезинка каждая — где льды
за день оттаяли немного —
дыханьем влажным молодым,
как Атман, раскрывает Бога.

На пиршество вечерних солнц
уже не поспеваю. Снова
закат, минуя горный лес,
свершает свой балет ледовый.

Живу на лунном берегу
среди цветов и трав,
молчу великую тугу
о том, кто так не прав.

Не буду плакать — стану петь
на лопнувшей струне,
с любовью на тебя смотреть,
пусть ты в другой стране.

Говорят мне, что не отдыхаю:
приезжаю в отпуск — и стираю,
мою, чищу, драю, колочу,
пол мету полынью — дух лечу.

Для чего ж тогда мои закаты,
скал граниты розовые — латы
нежного возлюбленного леса?
Для чего левкои в сердце лета?

Кто-то в медитации впадает.
Кто — колодец вырыл, как Одаев:
ренессанса русского не ждёт —
он своей водицы нам даёт.

Не знаю, как быть, от усталости сердце лечу
цветистой травой в розовато-сиреневой дымке,
нисколько, никак не умею побыть невидимкой —
проведывать милых заглазно, подобно лучу.

Стучусь по домам. Где покормят, чтоб слаще был сон?
Вон козу доят — ах, не ту же ли, впрочем, ослицу,
успешно родные тогда заместившую лица,
когда с нею некогда странствовал Стивенсон?..

Предаст тебя смычку искусный ферт.
Раструб извергнет в алчущий концерт.
А ты ликуй на листьев языке,
свети, лети с сиянием в руке.
А ты, любимая, в слезах и на гвоздях —
лети, роняя искры и звездясь.

Не я шуршу, а осень-госпожа,
своим распоряжаясь жёлтым коштом,
щекочет слух шептанием о прошлом —
когда шершавой не была межа,
и вострые занозки колосков
и репешки за платье не цеплялись,
не выпадал вместо росы стеклярус,
подобный ртутным шарикам.
Таков
план времени.

С воздуха ссыпалась вся позолота,
каждой травинке хватило тепла,
кончилось лето, и осень, бесплотна,
в души растений неслышно сошла.
К нашим жилищам и судьбам со вздохом
некто добавил забытый куплет.
Осень вплотную придвинулась к стёклам,
кутая плечи в коричневый плед.
Сумерки. Ссыпалась вся позолота.
Воздух пустующий сделался густ,
плачут ворота, и жалкая нота
вяжется с ниткой рябиновых бус.

Так человек сбегается с огнём:
кладёт костёр в порядке геометра,
для печки заготавливает щедро
сосну с берёзой. Жжёт дрова и днём,
когда туманы реют сплошняком
и крыши дымом облегает плавно,
огонь обносит жизни смыслом главным.
Он — заместитель; солнцем в нас влеком
к нам.

Эта маленькая жизнь
стала маленькому лишней —
кровь его, как сок из вишней,
сдвинула шоссе режим.

Он котёнок был всего-то
белый, кроткий и ничей.
Не хватило кирпичей —
укокошили Тойотой.

А вчера мурлыкал мне
он, вообще-то молчаливый.
А сегодня, несчастливый,
мною погребён. Зане

аз есмь.

То ли гриб, то ли улитка
смотрит в нас из-под пенька!
Жизнестойкости улика,
Божья нежная рука.

Смотрит лето на покатый
брег: редеют дерева,
у природы час закатный,
скоро-скоро Покрова.

Не моя ли уж очередь? —
Всех подбирают теперь.
Сокращается время,
для сроков земных припасённое.
Вон и чайка залётная,
вдруг просверкнувшая в дверь,
от души моей чадной
торопится к озеру сонному.

Затянулися хмарями север с востоком и юг,
только запад простильный
шлёт луч тишине спокланяемой...
Уходить привыкай,
удаляясь от местных услуг!
А ты, родина верхняя,
принимай ужо: на меня!

Одиночества, словно неряшества вытертый твид,
жалок почерк среди чужих да и гадок вид,
будто ты не женщина славная, а отшельник-гриф,
мёртвой хваткою оседлавший скалистый риф
(ему тошно уже давно от крутых ловитв,
озирающему родового ландшафта суровый вид):
так и ты оттачиваешь коготь, и клюв, и глаз —
только чтобы спасти, а не на жертву напасть!
Мы приходим сюда, чтобы тех оберечь — одних,
чтоб не смерти бояться, а стыдиться уйти от них,
чтоб дрожать за них, как забытый осенью лист
(мы морскими канатами связаны. Сфера myst.)

Я тоже остров, тот, куда стремилась,
плывя по снежным розовым волнам.
Мне явлена сегодня Божья милость:
так поклонилась крупным валунам,
корам берёз, светящимся во глыбких
напластованьях льдов праголубых,
что щедрая Ярилина улыбка
накрыла нас, из туч себя добыв, —
два острова седых.

Горы скрылися горами,
остров щёточкой торчит,
в Поднебесной панораме
утонул небесный вид.
Рыбачки над лункой чёрной
остужают свой кураж.
«Бросьте отдых свой упорный! —
им кричу, как рыбий страж.—
Бросьте бур и с дыркой ложки,
разбегайтеся домой,
чебак-окунь, вся рыбёшка,
синей пусть поспят зимой!»

О Господи! Каких ещё красот
Ты для меня, любя, не пожалеешь?
Твоя фиалка я, и Твой осот,
Ты ветер шлёшь, и Ты лучом лелеешь.
Псалмы Твои и пиканье синиц
равно прелестны и всему пристали.
А сколько у Тебя небесных лиц
и сколько граней, искр в любом кристалле!
Мне ведомо, что Дома, у Тебя
благоуханнее, сиятельней места есть.
Зачем же я, любовь Твою любя,
за жизнь мою земную так цепляюсь?