Наталья Рубинская - Бродячая музыка

Превозношу лишь умолчанье,
я в красном панцыре жучок,
мой век до утра дотечёт,
а там растаю в океане

меж вод и воздухов. Я — слёт
пыльцы сквозь пальцы конопляньи,
и вздроги росок на поляне,
и свет, что к ним звезда зашлёт.

Я от вас ухожу , золотая вода,
хотя так и не знаю , где кончается небо ,
и где вы разбросали свои невода,
уловители зорь, чей покой столь целебен?

Широченные реки у земель дорогих —
травяных, ивяных, тополиных, пихтовых
и рябиновых — о, как горчает мой стих!
Как растёт тишина рядом с ритмом подковок,
извлекающих цокот из воздушных пустот
(так — художник из тюбика киноварь и белила),
и как нынешний день из прошедших растёт —
этот рай воспою, чтоб в грядущем любила.

Лето наскоро переходит в зиму,
августейший сентябрь с виноградами трав.
Птицы снова хлопочут, забыв, что казнимы
тем, кто в ранге природы не бывает не прав.
Ельник, шубы узорчатой не снимая,
колыбелит младенцев своих под трезвон
колокольцев последних, мотыльковых приманок;
солнце в Нязе полощет осенний сезон.
Лето катит с холмов дозревающий полдень —
волн рябящих дотронувшись, прянет, замрёт...
Это Южный Урал. Он захочет запомнить:
вон, художник стоит над игралищем вод.

Ты скажешь: Сыростан, но я иное чудо
познала днесь, зовут Нязепетровск.
В пихтовниках густых душой теперь пребуду,
где — вдаль гляди — стогов покатый лоск
облитость солнцем празднует, просясь в наброски,
творимые усердной детворой.
Кругом снуют стрекозы, пляшут оски:
сентябрь разбросил жар свой даровой.

Мальчик: алая рубашка,
прутик шеи, свитерок,
носик, усики, замашки,
танцевальный вечерок...
Но как держит он валторну
в пальцах, слабеньких пока!
Как она ему покорна,
как, тяжёлая, легка.
Он в её витые недра
сквозь серебряный мундштук
долгим, вольным гулом ветра
льёт и цедит влажный звук.
Выдох эха трудный, горный,
горна лагерного зов,
засурдиненный, покорный,
скорбный голос у низов...
— Что ты сделал с нами, властный
глупый мальчик молодой?
— Я надраил медный раструб
у валторны золотой.

От звука устала,
от слова устала.
Душа на музыку
ответ перестала
давать. Это сумерки
летнего тела.
Любовь ко вселенной
во мне охладела.

Есть летний свет, а вот уж свет осенний.
Без модуляций страшен переход!
Вчера цвели цикорий и репейник,
сегодня перелеска тетрахорд —
камеи скал, холм синий, красный, жёлтый,
всё тонет в полутенях донной мглы.
Прохладный дух флористики дефолтом
нисходит в дол, где дольше не смогли
мы жить.

Сентябрь доцвела
и октябрь долистала,
зеленая — жёлтую
осень достала.
Но смялись последние
стебли недели,
ноябрьские дни
и листы отлетели.

Погода бела я, как снег,
однажды город осияла,
и нежность души обуяла,
и тут настал покой для всех.

Прозрачных батиков цветы
в подвале милом оказались,
и музы в цвете сочетались,
и люди стали все на «ты».

Как хорошо, что можно жить теперь
без горестных забот и опасенья,
что редкий гость нагрянет в воскресенье,
а ты ему не отпираешь дверь.

Как хорошо, что ныне можно жить
и проще, и подробнее, чем летом,
не сожалеть о дружбе без ответа,
а на умерших листьях ворожить.

И, кажется, не помнить ни о ком.
Но вздрагивать, коснувшись бедных клавиш.
О музыка, и ты меня оставишь там,
где зима и дышится легко.

А сегодня среда, я должна быть на редсовете,
на концерте и в разных художественных кругах,
но я с солнцем целуюсь, единственностью на свете
и естественностью в сосново-лиственничных берегах.

Ты же видишь: весна, траектории сил сменились,
скоро утлую удочку вытеснят алчные невода.
Ах, на всей высоте-долготе, до небушка Божья милость
разрешает нам, грешным, вдыхать Себя, приходя сюда.

Уже март, и корочки льда, кружком кружавясь,
с юго-запада совершенствуют свой гипюр.
Кто не верит — прибегайте к озеру, где шатаюсь
в вековечном поиске клада: рубин и сапфир
мне, как русской Сапфе, подаются с неба, все искры
запечатав в сверкание амфор, и витражи
в сталагмитах волны отлив, и просыпав монисты
льдинок звёздчатых... А на дне, дремлет, лето лежит.

Слободку б клоунов
создать для тех —
серьёзных, кто персоны
и артисты!
Гусельник, лирник...
Ба! ксилофонисты!
Вам так бы нужен
хохмачейский цех!

За музыку цепляясь,
как за хвост
слепой кобылы,
шествующей кругом,
в подземном царстве,
в шахте — не за плугом,
где жаворонка лёт
среброголос,

смешного Моцарта
спасу из тьмы:
в Мангейме и везде
в кармане книгу
всегда носил,
чтобы читать. Не фигу
для униженья прочих,
как все вы.

Итак, за скоморохов!
За аффект!
За Папагено
грубую словесность,
за шаловливый шарм
шутов безвестных,
за то, как тайнодеял Йозеф Кнехт.

Иероглифы вдутого света,
геометрия водных лавин,
замерзавших из лета в курбетах:
волны дыбом, секунды — до льдин!

Воздух графикой мелкой клубится
в гладких глыбах, кудлатых внутри, —
хохолком дутыша-голубицы,
прописным вензелёчком. Смотри:

голубые прозрачные горки,
повторение волн, виражи
в летней жизни скользнувшей «моторки».
В синем — белые всклень витражи.