Наталья Рубинская - Бродячая музыка

Что сталось с птицей памяти моей?
Она из времени выдёргивает перья.
Без крыл останешься! Душа моя, не верь ей!
Всё растеряешь! Прошлое — верней.

А птица совести что вытворяет, а?
Когтит меня железной орльей хваткой:
мол, не собрать былого уж порядка.
Геометр? — Слеп. Любовь? — Одна пьета.

Ужели радуга зимою —
иль облака там столь пестры,
когда по ветряному зною
влачу себя сквозь льдов костры
на дальный берег недоступный,
совсем не тот, где есть причал.

...В стылом руне барашков крупном —
что нам сверкает по ночам?

Рыбаки, по снегам уплывая,
утонули в лиловых дымах.
Диорама зимы, ты живая:
мрачен лес, в капюшоне монах;
оглашая вечернюю зорьку,
ангел в долгий златой трубит горн;
с еле видного берега зовкий
пёсий тенор выводит повтор.

Из мглы и зги, из снегопада —
некто, подобьем Пугачев.
— Кто здесь живёт?
— А что вам надо?
— Нет, говори!
— Да нипочём!
— Жируйте! Пляшете над бездной,
буржуи! - Он продолжил путь,
не зная, что я здесь проездом,
Бог день послал мне — отдохнуть.

Разве скоро полетишь,
душенька, родной близнец?
Свет-Наташа станет — тишь,
отдохнёте, наконец!

То-то бродишь по корням,
меж сугробов тропки вьёшь —
находилась тут да там:
уж вспорхнёшь, а не пойдёшь!

Что о родненьких грустить,
о любимых? Пусть поют,
длят невидимую нить
вечности, а не минут.

...А на самом-то деле я живу в Крыму,
в раскалённой, ласкаемой солнцем Алупке,
и в кусту лавровом , дриадном дому,
провожу сиесту, отдыхая за сутки.

Перед этим, раньём, по косым лучам,
прорезающим зелень, ракушечник, лавки,
я бегу, каучуком подошв стуча
по каштанам упавшим, к фруктовым лавкам.

Там пушистые персики и дюшес
пе-ре-крикивают конуса кукурузы охряной,
а вдали за базаром виднеется лес,
где идёт дозреванье снадобий пряных.

Моей родиной древней гордится не зря
пестротканый, яркий народ караимы.
А нырять там можно аж до декабря ,
если вы, разумеется, богохранимы.

Сон плавает на дне, под потолком,
сочится лампа светом золотушным,
и мне во сне не страшно и не скушно,
и горло не теснит холодный ком.

Заброшу музыку, из города уйду,
и сброшу барахло, и в воздух кинусь.
Верхушки сосен раздирают спину
за то, что я не их держу в виду,

а только встречь плывущую звезду.

Простите, фройляйн Смерть, не поспеваю.
Вы столь проворны — не угнаться, мню.
Поспешность не ко времени, и Вам ли
бежать, уподобляясь пацанью?

Понятливость моя — о, несомненна:
я вслед ползком, Вы — рысью на коне.
Спешу, лечу к Вам — присно, нощно, денно,
ну подождите, дайте руку мне!

Свидание — это эпиграф к разлуке.
Глазастая лирика прячется в буке.
Сверчок несуразно прекрасно поёт.
Ребристые страхи поджали живот.

Ребристые радости выперли брюхом.
Спасённая музыка прядает слухом.
Живёт, сумасшедшая, шумно дыша.
Реальная сплошь душа.

А я не дыша выживаю в концерте.
Порой помертвею на чьей-то игре.
Но вовремя вспомню о смерти.
И встрепенусь гореть.

Хотя все свидания — это разлука.
И лирик вмурован в бетонного буку.
Но громко сверчок живёт.
И радость как рожь растёт.

В лесу повстречалася с другом,
он в щёгольских синих штанах,
и в хате — сказал — ждёт подруга:
«А я и не пел, что монах».

Так други от нас отпадают,
уж больно узорчат ремень...
Пойду, даст воды мне Одаев,
и много окрест деревень.

Этот малый ужасный Пьеро
с чёлкой пепельной и печальной.
Он с усильем подъемлет перо,
чтобы странные рифмы звучали.
Скорбно носит на ляжках худых
он расплющенные джинсы
и слагает прекрасные стансы,
только некому праздновать их.

А может быть, мы вовсе не живём
и не жили, а, рыжая Пьеретта,
но принимаем сцену за жильё? —
Ведь музыка-то — откровенный флирт
отчаянья с надеждой.

А может быть, мы, крошка Коломбина,
совсем иных достигли берегов,
без устали кривляясь на подмостках? —
Ведь публика-то жаждет не победы
добра над злом, но мести.

А может быть, и музыка мертва?
Пьеро был распят ровно столько раз,
что музыка всех на земле людей
должна рыдать и хоронить его,
но мир хранит порядок.

И ты права утешившись, Пьеретта:
на Арлекине новый воротник.
Люби его. Театр верней, чем жизнь.
Пусть музыка от смерти не спасает —
она отлично лжёт.

Собачку ласково журят.
Она отверзла пасть ужасну:
там содержался скальный ряд
клыков в сверкании прекрасном.

А днесь собачка родила.
Её кутяток утопили,
за денны взявшися дела,
взглянуть ей в очи позабыли.

Кому и с кем, промеж судеб,
устраивать счета зверины?
Горючей бытности вертеп
отперт для дел необозримых.

А ведь малый греко-римский
с погребальной пелены
так болезненно знаком мне,
словно знаменный распев.