Тихон Чурилин - Весна после смерти

Урод, о урод!
Сказал – прошептал, прокричал мне народ.
Любила вчера.
– Краснея призналась Ра.
Ты нас убил!
– Прорыдали – кого я любил.
Идиот!
Изрек диагноз готтентот.
Ну так я –
– Я!
Я счастье народа.
Я горе народа.
Я – гений убитого рода,
Убитый, убитый!
Всмотрись ты –
В лице Урода
Мерцает, мерцает, Тот, вечный лик.
Мой клик.
– Кикапу!
На свою, на свою я повел бы тропу.
Не бойтесь, не бойтесь – любуйтесь мной
– Моя смерть за спиной.

Степь, снег, свет
Дневной.
Весь в коре ледяной,
Едет в кибитке поэт
Больной,
Путь последний свершает.
Бледный, бледный,
Безумец наследный.
Кибитку качает…
Свищет, ищет песню свою –
Фффьюю…
Степь, свет, снег белеет.
В небе облак злой зреет
– Буран.
– Кучер пьян, Боже!
Тоже свищет, свищет песню свою:
Фффью, ффью.
– Мой отец богатый выкрест.
Страшный я сынок – антихрист!
– Поэт поет – пьян?
Веет, воет, бьет буран.
На конях, в буран, безумец, едешь ты к отцу,
К своему концу.

Побрили Кикапу – в последний раз.
Помыли Кикапу – в последний раз.
 С кровавою водою таз
 И волосы, его.
  Куда-с?
 Ведь Вы сестра?
 Побудьте с ним хоть до утра.
  А где же Ра?
 Побудьте с ним хоть до утра
  Вы, обе,
 Пока он не в гробе.
Но их уж нет и стерли след прохожие у двери.
Да, да, да, да, – их нет, поэт, – Елены, Ра, и Мери.
 Скривился Кикапу: в последний раз
 Смеется Кикапу – в последний раз.
  Возьмите же кровавый таз
  – Ведь настежь обе двери.

Средь ночи, во тьме, я плачу.
    Руки в крови…
  Волосы, платье – в ёлочных блёстках.
  Я болен, я болен – я плачу.
    Как много любви!
Как жёстко, холодно, в ёлочных блестках
    Шее, телу…
    Окно побледнело.
Свет, скажи им – ведь руки в крови –
    – Я убил от любви.
Ах – гудок в мозг, в слух мне врезался.
    Я пошутил – я обрезался.

На ночь масла в лампе не хватило.
Заблагоухало розой, – розой – мыло.
  Кровь моя застыла –
  Забелелось белым по стене
    Привиденье…
  Захотелось, захотелось мне
    Кончить бденье.
    – Схватил
    Полотенце.
  Вспомнил про младенца, рядом – (забыл
    Про младенца)
    Все равно – руки пустил.
Кивнул, полетел, захрипел – застыл.
Заблагоухало ладаном ясно мыло.
  Темно – масла не хватило.

Елочный огарок горит
  В моей комнате.
Любезно лар говорит:
  Укромно те?
Лар, лар – сиди, молчи.
О чем говорить в ночи
  Даже с тобой.
  Да. Да. – Бой
Часов пропел два
  Раза.
Открылись оба глаза –
И лар
Вновь немой самовар,
А от огарка в комнате – яркий пожар.

В палатах, в халатах, больные безумные.
 Думают лбы –
  – Гробы.
Душные души, бесструнные,
 Бурумные.
 Вот ночь.
Вскачь, вскочь, пошли прочь
К койкам-кроватям своим.
 Мир им,
 Братьям моим.
  Спят.
 Тихо струится яд,
В жилах их – кровь течет вспять,
 От смерти, опять.
 Снятся им черти, ад.
  Ааааа!!..
– Ды беги, кликни, что ежали…
– Жарежали, жарежали, жарежали!!
 Игумнова!..
 Полоумнова!..
Пошел, посмотрел, побледнел,
 Лоб ороснел:
 – Весь пол покраснел.

В подушку-теплушку кладу игрушку – из мыла грушку.
 Образ Нины святой…
 Мамы портрет, дорогой…
  Другой…
  Ой –
 Артюхин лежит – глаза все видят.
 Ночью меня обидят.
  Подойдет.
  Тихо.
 Ножик в живот воткнет.
  Спи, Тихон.
  Не хочу!
 Не хочу – кричу палачу
  – Искариот!
Ах – мама другая, рыгая, ругая, в белом халате, несет подушку.
 Ногой мне в живот
  – Вот!

  В чужом красном доме,
   В пустом,
  Лежу на кровати в поту и в истоме,
   Вдвоем.
Привез извозчик девушку, легла со мной на одр.
Бодрила и шутила ты, а я совсем не бодр.
   Пили вино
   – Портвейн.
   – Все холодно́.
Катятся реки: Дон, Висла, Рейн.
Портвейн разлился, тягучий и сладкий,
   Липкий.
   – Кошмар, кошмар гадкий.
   Съесть бы рыбки,
    Кваску…
 Пьяна ты, пьяна и своими словами нагнала тоску.
 Уснула – и платье свалилось со стула.
 О – смерть мне на ухо шепнула,
   Кивнула,
 И свечку задула.

Красные огни.
Плывут от вывески гарни,
Светящейся – как угли ада:
   Отрада .
Вспомнилось гаданье мне,
Вспомнилось – тоскливо мне:
 Туз – десятка пик!
  Жар велик,
  Жар во мне,
  – Весь в огне.
Сестра сон вспоминала – … выпал крепкий зуб.
Сестра все мне сказала трепетанием губ.
 Плакала…
 Рядом нищая заквакала:
  Ква, ква…
 Разболелась голова, раскололась голова
  – Два меня.
  Плачу, стеня.
 А-ааа, а-ааа, аа.
 Качай, качай, качай – а то в сердце боль.
  Стук – солонка… просыпалась соль.
 Подожди… подожди, подожди – сам умру, не неволь.

Яркосветлая внутри карета
Едет позади других в кортеже.
Из-за траурного своего берета
Я гляжу – пустая… два счастливых где же?

Карета пуста, пустая,
Едет светом сверкая.
Впереди провожатых жирная стая –
Едут в открытых колясках зевая, крестясь, икая.

Но где же, где же.
Двое счастливых в блестящем кортеже?.

Не знаю, не знаю – берсёз я пою.
Ветер воет за мною: баю.
   Хорошо там, в раю.

Мои залы – ночные бульвары.
Мои гости – ночные нечаянно пары.
 Люблю чаять черные чары
   Ночи.
 Люблю злые звезд очи
   – Блестят.
Метлы, как шлейфы ведьм, шелестят.
 Хожу как мэр древней столицы.
 На небе – Дева, на небе лица
   Из звезд.
Кричат – голоса верещат, трещат – начался разъезд.
 Скорей, бегом в бест!

Возле древней реки
Догорает ночной костер.
Вкруг поют, поют, поют мужики.
 И растет странный хор:
 – Подошел музыкант бродячий с мандолой.
Подошел горький пьяница голый.
Подошел мещанинишка кволый.
Из кафе – vis-a-vis – перешел стройный сноб с виолой.
 Запела виола. Затрещала сладко мандола.
Хор разлился вослед грустным вальсом: хей – холла…
Завертелись вокруг мещанинишка с пьяницей голым.
– Темп помчался, помчался, помчался.
  Закачался
Пьяный пламень во древней реке.
  Закачался
Огонечек со спичкой в дрожащей руке.
В вальсе, в вальсе огонь закачался.
Во реке, при руке – здесь и там, в фонарях вдалеке,
  – Вдалеке.